— Зрители получают сильную, ободряющую мораль.

Постепенно Симэн возвращается к прежней холодности, которая проявляется всегда, стоит только задеть его самолюбие. Симэн ненавидит, когда сомневаются в его артистических дарованиях. Миссис Корнелиус может лишь немного подразнить его. Она по секрету признается мне: она делает это, в основном чтобы избавиться от необходимости выслушивать его скучные монологи в спальне; если бы она не чувствовала себя парализованной, то могла бы просто выброситься из окна, лишь бы не присутствовать при очередном сеансе самовосхваления. Его гений, его миссия, его ранний успех, его награды и прекрасные рецензии остались в памяти миссис Корнелиус не столько словами, как она замечает, сколько ощущением ужасного, точно скрип соседского катка для белья, шума. Я ей сочувствовал. У нас в России много таких краснобаев. Я всю жизнь старался их избегать.

— Окромя того, — говорит она, — он такая легкая мишень, верно?

Я немного жалею Симэна и поспешно добавляю, что, по моему мнению, наша история обеспечит самую мощную моральную концепцию, какая только возможна в современном кино, и все же она должна обращаться к сердцам зрителей. Мы дадим им романтику, зрелище, трагедию, смех, слезы, историю, которая не сможет не увлечь их, «послание, прославляющее современную любовь, что превосходит понимание и разум»! Это совершенно успокаивает режиссера, и он даже чуть заметно улыбается, когда миссис Корнелиус поглаживает его по руке.

Эсме возвращается с носовой палубы, где она сидела под зонтиком. Она прелестна как никогда — истинное воплощение возлюбленной моего детства.

— Мы говорили, каким замечательным будет наш фильм.

Я нежно целую Эсме в лоб.

Симэн поворачивается, чтобы уйти. Эсме останавливает его:

— О, да, Вольфи, дорогой, это сделает нас всех удивительно богатыми, и мы станем миллионерами. Я как раз думала, на что потратить деньги, когда мы вернемся в Голливуд. Сначала большой дом, да?

— Наш собственный Пикфэр[455], - обещаю я.

И нас окружает столько необычного, что в моем сознании тут же рождаются образы — я чувствую даже запах роз, которые будут расти у нашего дома в Беверли-Хиллз. Мой корабль зовется «Der Heim». Это город с населением в сто тысяч человек — ремесленники, художники, профессионалы, интеллектуалы, ученые. Тонкие башни сияют ярко, как золото, ярко, как серебро, ярко, как закаленная сталь. Meyn shif ist meyn sheyvet, meyn shtetl[456]. Мой корабль — мой памятник Богу, мое воплощение Его воли, мое понимание нашей главной цели на Земле. И эта цель — вознестись, во всех смыслах, над Землей. Пусть их иссохшие руки поднимаются и опускаются в грязи и крови разрушенной планеты, где они жадно хватают ртами воздух и просят о быстрой смерти, потому что они убивают все живое и с такой великой охотой исполняют наказ своего повелителя, Сатаны. Наша боль отвлекает Сатану от его собственной. Не Христос, а Сатана заставляет нас страдать. А они этого никогда не поймут.

Миссис Корнелиус говорит, что мне не надо так много думать об этих вещах. Она настаивает, чтобы я отвел ее в «Бленем армз», где она встречает друзей, школьную учительницу и священника. И, пока я пью дешевую водку, она доказывает, что мне следует позабыть о былых обидах на веселой вечеринке. Но я не хочу думать о вечеринке. Это просто не мое веселье.

Зной заметно усиливается, пока мы продвигаемся вверх по реке. Сухой жар пустыни не причиняет особого беспокойства мужчинам, но дамы считают его утомительным. Им не позволяют выходить на палубу в купальниках или летних платьях из-за волнения, которое обнаженные тела европейских женщин могут вызвать у матросов (не говоря уже о проплывающих мимо местных или случайных наблюдателях на берегу). Как заверяет профессор Квелч, мы привлекли бы к себе внимание — в худшем смысле, и последствия могли бы оказаться самыми неприятными — от грязных окриков до нападок имамов на дочерей Иезавели[457]. Имамы уже вызвали немало проблем в сельских поселениях, поддержав экстремистов «Вафд», которые убийствами и запугиванием многого добились в удаленных районах.

Погода особенно раздражает миссис Корнелиус.

— Я потею как тшортова свинья, Иван. Мне надо найти местетшко похолоднее — вроде барной стойки в «Устричной комнате» на площади Пиккадилли. Англитшане не предназнатшены для такой поджарки.

Я высказываю предположение, что она перестанет обращать внимание на жару, как только мы снова возьмемся за работу. Наши отрывочные репетиции, обычно в пустом зале-ресторане, были скорее способом скоротать время; мы не думали о совершенствовании того, что и так казалось совершенным. Изучая наброски, таившие в себе великую силу, я думал, что вот-вот создам фильм, который сочтет выдающимся сам Д. У. Гриффит. Вернувшись домой, в Голливуд, я смогу с гордостью предъявить его — и больше никакой болтовни о «жуликах» и «ворах» не будет! Другие режиссеры станут сражаться изо всех сил, чтобы заполучить нас. Мы обретем такое же могущество, как «Юнайтед артистс». Анита Лус[458] почти мгновенно сделала Дугласа Фэрбенкса звездой. Почему бы и мне не сделать звездами миссис Корнелиус и «Айрин Гэй»? Возможности режиссера в подобных случаях всегда переоценивают. Эти хозяева студий убедили легковерных наблюдателей, что только они отвечают за все лучшее на экране, а в худшем виновны продюсеры и все прочие! Я считаю иначе. Ведь у продюсеров обычно гораздо больше здравого смысла, а сценаристы и художники по декорациям очень не любят попусту тратить время и деньги.

Но миссис Корнелиус пребывает в дурном настроении; на сей раз она никак не может успокоиться. Вдобавок, объявляет она, ей все меньше и меньше нравится еда. Если ей придется съесть еще одну рыбу, которая выглядит так, будто сама готова кого-то сожрать, — миссис Корнелиус станет вегетарианкой. На мой украинский вкус, еда превосходна. В Константинополе я привык к турецкой кухне, а здесь обнаружил, что египтяне многому научились у своих хозяев! Даже если Левант больше ничем не обязан туркам, он всегда должен благодарить их за брик и пастиллу[459]. Мое пристрастие к зерновым и бобовым тоже раздражает миссис Корнелиус; не чувствует она и любви к рису, особенно к рису с рыбой. Рыба без картошки — не настоящая рыба, настаивает она, так же как пирог без соуса. Молодые угри гораздо хуже, чем в Уайтчепеле, а такие шницели и бифштексы, уверяет она, в Олдгейте и Ноттинг-Дейле посетители просто об стену бы швырнули. Услышав это, профессор Квелч приоткрывает глаза и поднимается со стула, чтобы заявить: очень часто на шиллинг в Степни можно было поесть гораздо лучше, чем на пятерку в Вест-Энде. Конечно, если судить о еде по стандартам Мейфэра, наша покажется более чем приличной. С ностальгией вспомнив о любимых пирожковых и пивных, миссис Корнелиус спрашивает профессора, знает ли он «Сэмми» в Уайтчепеле. Она утверждает, что это местечко хорошо известно в Ист-Энде. Профессор Квелч смутно вспоминает о восхитительных отбивных и колбасах и выражает предположение, что ел в этом заведении неповторимых угрей.