Толстая мадам успела ухватить Винге за рукав. На лице, густо вымазанном свинцовыми белилами, приклеена дежурная улыбка. Светло-серая накидка с голубым кружевным воротничком, красные ботинки. В руке — пронзительно-зеленый зонтик. Не успела она начать перечислять достоинства своего заведения, подошел очень худой парень с бутылкой в руке. Его заметно покачивало.

— Твои сучки заразили меня французской болезнью… мадам, — заплетающимся языком сказал он, причем последнее слово произнес с плохо скрытой злобой и оглянулся — надо, чтобы все слышали.

Поставил на мостовую бутылку, расшнуровал штаны и вытащил на обозрение сморщенный орган с внушительным шанкром.

— Вот! Глядите! — Он внезапно завизжал так, что эхо покатилось по примыкающим переулкам. — Вот! Берегитесь их. Камеристок Ящера!

Мадам тоже повысила голос — возражения должны быть услышаны.

— Ошибаетесь, сударь! Все мои девушки, все до одной, каждую субботу послушно раздвигают свои прекрасные ножки еще шире, чем по будням. И зачем, вы спросите? А вот зачем: показывают свои ракушки нашему медикусу. Каждую субботу! Мои девочки здоровы, как орешки!

Штаны парня соскользнули до колен, и он чуть не упал, попытавшись подойти к мадам поближе.

— Зараза, зараза… Держитесь от них подальше, а то нос провалится и хер отвалится!

Мадам оглянулась, ища защиты у публики, но быстро поняла: стратегию надо менять. Люди хохотали, но ей ли не уловить в этом смехе нотки сострадания, а главное — возмущения и страха.

— Успокойся, дружок, — с теплой, доверительной интонацией сказала она несчастному чуть не на ухо. — Если не хватает на сулему и киноварь[41], поможем. И на воды поедешь. Неделя на водах поставит тебя на ноги.

— К дьяволу, ведьма! К дьяволу! — Парень отпихнул мадам так, что она села на мостовую. — Вы у меня жизнь отняли! Жена поглядела — муж гниет, да и выгнала к чертовой матери. Закон позволяет!

Он разрыдался и начал хватать за руки проходящих — мол, берегитесь этих Ящериц, берегитесь заразы. Мадам отчаялась его урезонить и махнула рукой. Из дома тут же, будто только и ждал сигнала, появился здоровенный детина с глазами убийцы и поволок скандалиста в соседний переулок, вынимая на ходу дубинку из-за пояса. Оттуда донеслись глухие удары и вопли несчастного. Когда вышибала вернулся, вытирая о штаны окровавленные руки, мадам схватила его за воротник.

— Узнай, у кого он подцепил заразу, и чтоб духу ее здесь не было!

Пришлось пробиваться через толпу. Все будто специально устремились ему навстречу. Вот опять… сдвигаются стены, темнеет в глазах, к горлу подступает тревожная, не имеющая выхода тошнота. Винге пробует бороться, но чем больше замыкается вокруг него пространство, тем больше отчаяния в судорожных движениях, которыми он пытается проложить путь в толпе. И встречные не остаются в долгу: кто толкнет, кто ткнет локтем в бок. Паника становится невыносимой… нет. На этот раз не уйти. Он уже совсем было решил сдаться и плыть по течению, но кто-то крепко ухватил его за руку.

— Господин Винге? Ваше имя Винге?

Он резко обернулся. Женщина… представительница единственной в этой обители грешниц профессии, на несколько лет старше его. А может, и не старше, работа накладывает отпечаток; но лицо открытое и доброе. И чудесный, певучий финский акцент.

— Я вас увидела из окна. Вас… и этого беднягу, и Мамочку… ну, ту, с зеленым зонтиком. Меня зовут Юханна…

«Цветок Финляндии». — Она печально улыбнулась.

— А откуда ты знаешь мое имя?

— У вас есть брат, правда? Постарше… Болел он… очень болел.

— Сесил умер.

— Ох… — Она судорожно вдохнула и отвернулась.

— Он был твои клиентом?

— Это вас удивляет?

Эмиль не сразу нашелся, что ответить. Более того — даже представления не имел, какие правила этикета распространяются на подобный разговор, а какие нет.

— Видишь ли… я чуть не каждый день узнаю про покойного брата вещи… даже предположить не мог, что… почему ты плачешь?

— Плачу, потому что плачу… Да, плачу! Я много мужчин вижу, такая уж профессия. Есть хорошие, есть похуже, бывает, и звери попадаются… А так-то — все одинаковые. Получит свое, штаны зашнурует — и поминай как звали. Пошел приятелям хвастаться. Одинаковые-то одинаковые, но и разные. Кто-то хочет, чтоб его соблазняли, чтобы всё вроде как от меня, вроде хочу его — прям умираю, а его ко мне под одеяло затащили чуть ли не насильно. Кто драться начинает, кто разрыдается ни с того ни с сего… мужики и есть мужики. Есть даже и такие, кому и нужно-то всего ничего, лишь бы выслушали. Всю свою жизнь расскажет. А так-то… все одинаковые. Теплую дырку ищут. А ваш брат… Сесил — единственный мужчина, которого я… не скажу — любила, нет… наверное, не любила, но… как родной он мне был. Ему-то совсем другое было надо. Просил каждый раз представление разыгрывать… ложился спать, а я должна был обнять его по-особенному, да еще и колыбельную спеть… Духи приносил особые… дорогие, наверное. Надушит меня — и глаза закроет, будто вспоминает что. А духи-то — его жены. Бывшей. Ушел он от нее, чтобы жизнь ей не заедать, — он же больной был, ох какой больной… Вот… а больше ничего и не требовал. Надушись и песенку спой. Платил, чтобы я притворялась его женой. И знаете… спал до рассвета, как ребенок, и просыпался с улыбкой. В общем, за ним стоял другой мир… мне-то его узнать не суждено. Я полюбила его, как… смешно вам, наверное, но ближе Сесила у меня и не было никого. И он обращался со мной, как с равной… ни грубого слова не скажет, не унизит… духи и колыбельная, — повторила она и горестно всхлипнула. — Может, подниметесь со мной? Вы так похожи… мне даже кажется, что вам тоже надо что-то в этом роде… как вашему брату.

Винге покачал головой.

— Мне нечем с тобой расплатиться.

— И не надо. Понянчусь с вами, и все. Если желаете, конечно.

— В другой раз… может быть.

— Другого раза не получится. Мамочка прислала своего мордоворота — чтобы моей ноги в борделе не было. До рассвета. «До петухов чтоб здесь и духу твоего» — так и передал.

От свечи почти ничего не осталось. Безвольно колеблющийся язычок пламени прилип к фитилю, плавающему в прозрачной лужице на оловянном блюдце. Вот-вот погаснет. Расчет почти точен: скоро начнет светать.

— Эмиль?

Положила руку ему на грудь, вторую — под голову. Он молча лежит на спине, устремив неподвижный взгляд в одному ему известную точку в пространстве.

— Я не сплю.

— Пора… мне пора уходить.

Он по-прежнему смотрит в потолок, но почти физически чувствует на себе ее обеспокоенный взгляд.

— Тебе, наверное, сны снились… ужасные. То кричал, то начинал говорить… быстро-быстро, на непонятном языке. Что это за язык?