Им дали экскурсовода, монахиню Наташу, лет двадцати, опять же с миловидным круглым лицом и очень ясными серыми глазами, и Наташа повела экскурсию в первый из семи или девяти монастырских храмов – единственный, в котором было натоплено, и к тому же самый древний. Там были низкие сводчатые потолки и висела всего одна икона – Богоматерь с младенцем, новодел.

Леву поразила такая деталь: в углу этих жарко натопленных палат сидела старая монахиня, лет восьмидесяти, и, шевеля губами, читала огромную толстую Библию. Вдруг она почувствовала его взгляд и подняла глаза поверх очков – взгляд был ясный, свежий, пронзительный и… застенчивый. Они оба смутились. Лева отвел глаза и стал рассматривать иконы.

Наташа вела экскурсию:

– На этой иконе изображена, как вы видите, пресвятая богоматерь и ее сынок, Исус Христос. В левой части иконы…

Лева понял, что Наташа часто водит школьные экскурсии, и отключился. Ноги и не думали согреваться, печное тепло бросилось в голову, а в голове колом сидела мысль, что вопрос с обедом так до сих пор и не решен.

* * *

От четырехчасовой дороги, от холода и некоторого одервенения Лева не сразу сообразил, что мать-настоятельница, Александра, к которой они, собственно, и приехали, отсутствует в монастыре. И неизвестно, когда появится.

Стокман отозвал его в сторонку и прошипел:

– Чего делать-то будем, а? Обратно в Нижний? Давай думай, Джеймс Бонд!

– Да приедет, – неуверенно сказал Лева. – Куда она денется… Ну попросимся заночевать, подождем, в крайнем случае.

Одна из дам, в повязанной вокруг шубы нелепой ситцевой юбке, подошла к ним и сказала:

– Вы бы мальчика в тепло отвели, мужчины. Простудится ведь. Что вы потом будете делать, вы подумали?

И отчего-то игриво хихикнула.

Стокман посмотрел на нее с ненавистью, а Лева с благодарностью.

Петька твердо сказал, что ему не холодно. Стокман подошел к Наташе и спросил, где тут самое теплое помещение. Наташа задумалась.

… Кстати, Наташа действительно была хороша, несмотря на черный платок, а возможно, благодаря ему. Глядя на нее, Лева отчего-то совершенно успокоился.

Кругом чистили от снега дорожки какие-то трудолюбивые женщины. Постепенно Лева понял, что это и есть монахини. От обычных людей они отличались тем, что делали свое дело совершенно спокойно, безо всякого подтекста – без трудового энтузиазма, без раздражения и без усталого равнодушия. И постепенно это спокойствие передалось всем.

Ощущение было какое-то вообще невероятное.

Главным, как ни странно, было ощущение снега. На фотографиях и монастырь, и снег получились голубоватыми. Световой день почти закончился, было часа четыре, но свечение снега еще продолжалось, что и отразила бесстрастная японская мыльница. Свечение падало на монахинь, убирающих снег большими лопатами, на башни и стены, на ясные глаза Наташи, на дыру в куполе недействующего храма, на Петьку и Стокмана…

* * *

Вообще монастырь был огромен, когда-то здесь размещалась машинно-тракторная станция (это Лева понял по застывшей в снегу колхозной технике, которая обрела, по всей видимости, уже вечный покой), был клуб, потом стадион, в общем, куча каких-то советских учреждений. Теперь здесь жили лишь двадцать две женщины. Естественно, восстановить жизнь в этой огромной крепости, с ее девятью храмами, им было попросту не под силу.

Один храм, разрушенный во время войны, зиял отверстием и был недействующим, но невероятно торжественным, гулким и праздничным, несмотря на холод. А в другом, действующем, но совершенно нетопленом, был один интересный момент.

Наташа подвела туристов к чудотворной иконе святого Макария и велела приложиться. В смысле, поцеловать икону.

– А что тогда будет? – испуганно спросила одна дама.

– А чего вам надо, то и будет. Святой Макарий сам знает, чего вам надо. Вот он то и сделает, – путано объяснила Наташа.

Все, кроме Левы и Петьки, куда-то вдруг отодвинулись и стали ходить по церкви с независимым видом. Независимый вид плохо сочетался с юбками в голубой цветочек поверх дубленок и штанов.

Лева же твердо решил приложиться к святому Макарию.

«А чего мне надо? – лихорадочно думал он. – Ну, чтобы Петька не заболел, это раз. Чтобы Даша перестала играть в эти игры. Но это все не то… Не то надо просить. Чтобы вернулась Лиза. Да! Чтобы дети были здоровы. А Марина? А Катя? Пусть она хоть выздоровеет… Господи, да пусть все будут живы-здоровы. Но это же не просьба. Это же не то. Господи, помоги? А в чем?»

И тут он ощутил острую резь в животе и подумал, что Макарий же сам знает, чего ему надо.

И верно.

… Буквально через полчаса после монастырского обеда, который состоял из постных щей, хлеба, кабачкового варенья, квашеной капусты, соленых огурчиков и вареных макарон, – Лева вдруг ощутил чудесное избавление от одного противного недуга, который мучил его, начиная с Нового года, вот этими острыми резями в желудке и который объяснялся самым обычным перееданием и переливанием.

И вот, вновь ощутив себя легким и здоровым, Лева тут же вспомнил об обеде, о святом Макарии – и с грустью подумал, что, значит, только этого тогда ему и было надо. Что ж…

Жаловаться грех.

* * *

Во время обеда Лева обратил внимание на такую деталь. Отдельно от общего стола, на маленьком столике, стояли приборы для матери-настоятельницы. Это были красивые тарелки, фарфоровые, мелкая и глубокая, совсем другие, чем на общем столе. Обратил он внимание и на место матери-настоятельницы – это был не стул, а скорее трон, с подлокотниками, резьбой и какой-то даже атласной подушечкой…

«Начальница», – с уважением подумал он о матери Александре. Вспомнились разговоры Лии Петровны, по дороге сюда, о том, что мать-настоятельница держит всех в строгости и в страхе, что сама она бывший прораб и бывший парторг, человек серьезный, наводящий на монахинь и вообще на всех не то чтобы страх, но некоторую даже робость.

Лева пытался представить себе бывшего прораба, руководителя Макарьевского женского монастыря, и то, как она их примет. Это несколько мешало ему наблюдать за тем, как обедают монахини.

А зрелище, надо сказать, было весьма примечательное и интересное.

Вообще он впервые обедал в обществе людей, которые молились перед принятием пищи.

Лева, кстати, не молился, но крестился вместе со всеми. И в трапезной. И во всех храмах.

Стокман глядел на него с неодобрением, но молчал.

Видимо, приберегал откровенный разговор на потом.

Монастырская пища была действительно прекрасна, дамы из минивэна шумно ею восхищались, чем немного утомили Леву. Но про себя он, конечно, отметил, что грибная икра, кабачковое варенье и квашеная капуста и в самом деле были превосходны. Жаль только, что вся эта закуска была как специально под водку, и было бы очень хорошо ее выпить сейчас, с мороза, но даже думать о водке в такой обстановке было грешно.