Было уже холодно, конец сентября, или начало октября, или уже ноябрь, больше он в больницу не ездил, до следующего лета, до следующего сеанса.

Но больше никогда ему и не хотелось в больницу так, как тогда, – в то место, где он узнал про белые носки, про мягкую грудь, про странные шальные глаза столько, сколько мог узнать, где ему было хорошо почти так же, как в его дворе когда-то, где каждое дерево улыбалось ему, где в каждом углу они сидели, были, смеялись, но дело было не только в этом…

Он шел в метро один и на переходе с Белорусской радиальной на Белорусскую кольцевую вдруг остановился и сказал: ну и ладно. Ну и пусть. Ну и хорошо.

Хорошо было не то, что она с ним рассталась, это было плохо, нет – хорошо было знать, что теперь он никогда ее не забудет и что она дала ему что-то, с чем он будет жить теперь всегда.

Впрочем, сформулировал он все это намного позже. Да даже не сформулировал, просто он ее помнил, Нину Коваленко, девочку из шестой больницы, от которой не осталось ни одной фотографии, ни одной записки, ни одного стишка, ни номера телефона, ничего.

* * *

Лева встретился с Калинкиным и Петькой на Казанском вокзале. Прямо у поезда.

Их провожала та самая еврейская тетка Калинкина, запомнить имя-отчество которой Лева так и не смог. Что-то типа Эсфирь Хаековны. Или Мадлен Боруховны.

– Лева! – сказала тетка. – Здравствуйте. Меня зовут Марина Авеэзровна. Но можно Аверьяновна. Как Генриха Боровика. Мы с вами встречались, помните?

– Здравствуйте, Марина Аверьяновна! – с облегчением сказал Лева. – Конечно, я вас помню. Вы готовили куриные котлеты. Очень вкусные.

– Лева! – она совершенно не обратила внимания на его улыбку, реверанс насчет котлет и прочее. Была настроена строго и решительно. – Вы уверены, что мальчику так необходима эта поездка? Температура, я вам скажу, довольно серьезная. А если он в дороге простудится?

– Тетя! – вмешался Калинкин. – Мы же все уже обсудили! Ты меня ставишь в неловкое положение…

Лева был потрясен. Калинкин боялся своей тетки! Вот это да! Как же мы плохо разбираемся друг в друге…

… Петька был очень возбужден.

– Пап, пора! – дергал он за руку Калинкина. – Поезд скоро уйдет.

– Да подожди ты, пожалуйста! – возмутился Калинкин. – Дай с тетей Мариной по-человечески попрощаться.

– Пап, пора! – с таким же возмущением отозвался Петька. – А то нас мама на вокзале поймает.

Лева приблизил лицо к Калинкину и прошипел ему в ухо:

– Ты что, совсем охренел?

Но Калинкин даже не дрогнул.

– А что я ему должен говорить? Я должен говорить правду. И всегда буду говорить… Мама у нас милиционер. Она ловит, мы убегаем. Игра такая.

Петька довольно засмеялся чему-то своему. Видно было, что Калинкин дома расписал ему эту игру во всех красках, и теперь не терпелось ее начать…

– Ну ладно, – сказал Лева. – Я не знал, что у вас игра. Я думал, мы просто едем в Нижний Новгород. Посетить Макарьевский женский монастырь. Помолиться о своих грехах. И все такое прочее.

Тетка Марина с неодобрением посмотрела на него и приступила к обряду целования Петьки. Целовала она его так долго и так страстно, в обе щеки, в лобик и в носик, как будто боялась больше не увидеть.

– А правда, пора! – не выдержал Лева. – До свидания, Марина Авеэзровна.

– Лева! – всхлипнула она. – Я на вас надеюсь! Вы всетаки доктор…

Лева хотел буркнуть свое обычное: «я не доктор, я психолог», но сдержался и только молча кивнул.

Тетка Марина бросилась на шею племяннику, тот кисло поморщился, но ему, как и Петьке, пришлось смириться и терпеливо все выслушать и все выдержать – страстный шепот о каких-то теплых носках, о жареной курице, о режиме, о таблетках в особом отделении чемодана, где второе дно, ты же знаешь, ну и так далее, и так далее…

А также бесконечные поцелуи.

– Ф-фу! – сказал Калинкин, когда они наконец вошли в вагон. – Ох уж эти мне еврейские мамаши. И еврейские тетки. Конец света.

– Дурак ты! – задумчиво сказал Лева. – Это ж счастье. На всю жизнь…

– Ну вот и женись на ней! – легкомысленно сказал Калинкин, укладывая чемодан под сиденье. – А то я вижу, ты в последнее время что-то углубился в изучение русского национального характера.

Лева надулся и вообще перестал разговаривать с Калинкиным, вплоть до самого вагона-ресторана. Он начал разговаривать с Петькой.

* * *

Петька, надо сказать, был совершенно охреневший от счастья.

Он быстро скинул шапку, шарф, пальто и сидел в валенках, в домашней вязки свитере, красный и загадочный, не отрывая глаз от проплывающих в окне железнодорожных пейзажей.

– Пап, смотри! – закричал он. – «ЮКОС» повезли!

Лева с интересом глянул в окно. Там с перестуком, в снежной поземке, проплывал бесконечный состав с цистернами чего-то горючего. На цистернах и впрямь крупными красивыми буквами было выведено запрещенное слово «ЮКОС».

– «ЮКОС», Петька, уже давно отвезли, – мрачно сказал Калинкин. – Это уже не актуально.

Лева задавал Петьке вопросы, и тот с охотой на них отвечал:

– Тебе сколько лет?

– Три с четвертью!

– А четверть – это сколько?

– Ты чего, считать не умеешь?

– Ладно. А папе сколько?

– Пятьдесят!

– Точно?

– Не знаю!

– А маме сколько?

– А маме сорок!

– Это тебе папа сказал, что сорок?

– Нет! Мама!

– А когда она это тебе сказала?

– Не помню!

– Отстань от ребенка со своими дурацкими вопросами, – сказал Калинкин. – Жрать охота. И выпить. Не буду я эту курицу. Давай ее на вечер оставим. В смысле, на ночь.

Они пошли в вагон-ресторан и заказали по сто пятьдесят, борщ, а ребенку – салат оливье.

– Может, гречку лучше? – сердобольно сказала официантка. – С помидорчиками…

– Оливье! – твердо сказал Петька, и они втроем кивнули официантке.

Опрокинув первую рюмку, Калинкин быстро заговорил. Он старался говорить так, чтобы Петька ничего не понял. Это выглядело глуповато, но Лева уже махнул рукой на все… И слушал, задумчиво глядя на красные щеки Дашиного сына.

Что-то в нем было от Даши. Точно было. Разрез глаз? Улыбка? Непонятно…

* * *

– Бредятина, – сказал Калинкин. – Сколько мы там пробудем? Ну от силы неделю… А дальше что?

– Не неделю, а две, – лениво отозвался Лева. – Слушай, надоело одно и то же. Давай о чем-нибудь высоком. Ты же можешь, я знаю.