Через Курск, Орел, Тулу, Москву с бесчисленными приемами, балами, представлениями и фейерверками императрица приближается к столице. Дни стоят жаркие, переезды изматывающе тяжелы. Сидя вместе с Фитц-Гербертом в карете Ее величества, Сегюр вдруг в какой-то момент увидел, что она задремала. Он негромко продолжал беседу с английским послом об американских делах. По мнению того, американская революция, лишившая британскую корону тринадцати колоний, все же была, по здравом рассуждении, скорее выгодна, чем убыточна для его страны. Ведь уже через короткое время избавленный от расходов по управлению далекими землями Лондон заработал немало денег, торгуя со своими бывшими владениями. В продолжение всего разговора императрица даже не приоткрыла век и ровно дышала, склонив голову набок. На следующий день она отвела Сегюра в сторонку и сказала ему: «Вчера у вас с Фитц-Гербертом был самый невероятный разговор, и я не понимаю, как, будучи столь умным человеком, он мог отстаивать столь странную позицию». И когда Сегюр удивился – как это она все услышала, хотя, казалось, спала, Екатерина с живостью ответила: «Я не хотела открывать глаза. Мне было страшно любопытно послушать продолжение вашего разговора. Я не знаю, думает ли Георг III так же, как и его посол, но я хорошо знаю, что если бы потеряла, как он, безвозвратно одну из отобранных провинций, то пустила бы себе пулю в лоб из пистолета». И еще одно высказывание Екатерины удивило того же Сегюра. Он был рядом с ней, когда доложили о приходе губернатора, виновного в том, что в его губернии ничего не было предпринято для борьбы с голодом. «Надеюсь, – сказал при этом канцлер Безбородко, – что Вы, Ваше величество, принародно сделаете ему суровый выговор, которого он заслуживает». – «Нет, – ответила Екатерина, – я подожду, пока он останется со мной один: я люблю награждать и хвалить громко, а ругать тихо».

Итак, поход приближается к концу. Екатерина раздает своим попутчикам специально выбитые медали, на которых с одной стороны – профиль императрицы, а с другой – маршрут ее путешествия в Крым. Одна из надписей говорит, что эта поездка приурочена к двадцатипятилетию ее царствования, а другая – что она предпринята ради «общественного блага».

Когда Екатерину спрашивают о впечатлениях от этой поездки, она с иронией в голосе отвечает: «Я лично видела, как горы Тавриды тяжелой поступью шли нам навстречу и склонялись в реверансе. Тот, кто не верит, может отправиться туда и посмотреть, сколько новых дорог мы там проторили! Вместо обрывистых скал он увидит повсюду пологие склоны».

22 июля 1787 года, после шестимесячного отсутствия, Екатерина возвращается в Санкт-Петербург. Кареты разъезжаются, и, вырвавшись из «феерического круга», каждый из путешественников с трудом возвращается в серую повседневную жизнь. «Опять пришлось вернуться к сухим политическим расчетам», – меланхолично замечает Сегюр. Екатерина едет в Царское Село, где рассчитывает провести самые жаркие дни августа. По дороге ее ожидает радостная встреча: внуки Александр и Константин, вместе с Лагарпом, выезжают ей навстречу и сопровождают до летней резиденции. Ни одна триумфальная арка не доставила ей столько радости, как вид раскрасневшихся от любопытства мальчишеских лиц. Дети засыпали ее вопросами о землях, которые она повидала, а Екатерина, в свою очередь, с такой же заинтересованностью расспрашивает их, как идет учеба. Встреча с великим князем Павлом не была столь же веселой. Он по-прежнему желчен и хмур. Его жена, великая княгиня Мария, ожидает шестого ребенка.

Бурлит котел большой политики. Надо немедленно приступать к делам. Иосиф II засыпает Екатерину посланиями, в которых умоляет умерить свои виды на Турцию. Она отвечает уклончиво: в том краю земли пахнут порохом. Одновременно Екатерине надо узнать и о намерениях Густава III, шведского короля, чьи планы кажутся ей подозрительными. И еще – успокоить Англию, раздраженную торговым соглашением между Россией и Францией. Нельзя забыть и о Пруссии, чьи новые притязания на Польшу требуют серьезного изучения. «Я работаю как лошадь, – пишет она Гримму, – и четырех секретарей мне уже недостаточно». Все решения зависят от нее. Окружающие ее министры – это не более чем дрожащие отражения ее мыслей. У нее одной в голове умещается целая Европа. Однажды вечером, когда она рассказывает о своем «санкт-петербургском кабинете», где решается столько мировых вопросов, де Линь говорит: «Я не знаю кабинета меньшего, чем тот, в котором лишь несколько дюймов: он тянется от одного Вашего виска до другого и от переносицы до корней волос!»

Как и следовало ожидать, путешествие Екатерины в Крым вызвало в Константинополе ярость, которую британский, прусский и даже французский послы сразу же постарались еще более разжечь. Несмотря на успокоительные заверения императрицы, Абдул-Хамид считает, что маневры русского флота и сухопутной армии в этой, недавно вырванной из-под его власти области наносят ему личное оскорбление. Таврия, полагает он, уже не место райских наслаждений, а исходная позиция для военных походов, орудие войны, нацеленное в самое сердце Турции. Он спешно собирает войска. Сегюр с иронией говорит изображающей по этому поводу возмущение Екатерине: «Представьте себе, что султан, в окружении своих сановников, в сопровождении могущественного союзника, вдруг появился под Очаковом во главе огромного флота и стопятидесятитысячной армии; разве удивительно, что вы приняли бы меры предосторожности?» Сегюр получил от своего правительства распоряжение сделать императрице официальное предостережение. Она слушает посла невнимательно, подшучивает над его приятельскими отношениями с бородачами в чалмах и в конце концов дает ему прозвище «Сегюр-эфенди».[143] Ей непонятно, почему большинство западных государств, вместо того чтобы поддерживать христианские народы Европы, встают на сторону азиатских мусульман. Неужели эти так называемые цивилизованные страны так боятся возвышения России, что готовы продать душу дьяволу, лишь бы только этому помешать? Впрочем, Франция Людовика XVI – страна политически больная, и с ее настроениями можно не считаться. Да, в случае войны Англия и Пруссия покажут зубы – но не двинутся с места. Ах, если бы только Австрия могла побыстрее покончить со своими затруднениями в Нидерландах и оказать решительную поддержку России! Итак, мудрость подсказывает Екатерине, что не следует торопиться поджигать запальный шнур, тем более что в восточных районах свирепствует голод, а русская армия и флот, хотя и блистают на парадах, еще не готовы вести боевые действия. Все надо перестраивать, оснащать, приучать к дисциплине, обучать, снабжать… В это время французские офицеры работают над приведением турецкой армии в современный вид, а русские эмиссары проникают на Балканы, в Египет, в Сирию, чтобы за деньги приобрести там дружбу местных властей. Екатерина надеется, что султан, устрашенный недавней демонстрацией русского могущества в Крыму, сдержит порыв ярости и не решится атаковать, позволив тем самым Потемкину серьезно подготовиться к делу. Однако Абдул-Хамид, по-видимому, хорошо обо всем осведомлен и вручает Булгакову, русскому послу в Константинополе, ультиматум с требованием возвратить Крым. Булгаков, разумеется, отказывается – и тут же оказывается в Семибашенной крепости. Это война! Англия и Пруссия встают на сторону Порты, Франция заявляет о нейтралитете, враждебная России Швеция выжидает «благоприятного момента», а замечательный, чудесный попутчик Иосиф II пишет Екатерине: «Я бесконечно сожалею о том, что в эту минуту мы не находимся в Севастополе, откуда направились бы к Константинополю поприветствовать пушечными выстрелами султана и его неразумных советников».