Вивьен напряглась, заставляя себя их увидеть. Ну, еще немножечко…

Ничего не получилось. Она открыла глаза. Последнее время, закрывая их, Вивьен видела только Джимми Меткафа. Прядь темных волос у него на лбу, то, как он кривит губы, когда собирается пошутить, или сводит брови, когда говорит об отце…

Она резко встала и подошла к окну, оставив фотографию на постели. С представления минула уже неделя, и Вивьен не находила себе места. Ей недоставало репетиций с детьми. И Джимми. У нее остались только бесконечные дни, поделенные между столовой и огромным пустым домом. Здесь было удручающе тихо. Дому нужны дети: чтобы они бегали по лестнице, съезжали по перилам, топали на чердаке. Даже Сара, горничная, ушла: после того, что произошло, Генри позволил ей взять расчет, хотя Вивьен была вовсе не против, чтобы та осталась. Она и не подозревала, насколько привыкла к звукам пылесоса, к поскрипыванию старых полов, к неосязаемому чувству, что кто-то еще дышит, движется, смотрит в одном с тобой участке пространства.

Внизу проехал мужчина на стареньком велосипеде с грязным садовым инструментом в корзине на руле. Вивьен опустила тюлевую занавеску на окно, заклеенное бумажными полосами крест-накрест, села в кресло и попыталась привести чувства в порядок. Уже несколько дней она мысленно писала письмо Кэти; в ее последний приезд они расстались несколько недовольные друг другом, и Вивьен хотелось поскорее уладить ссору. Не извиниться – она никогда не уступала, если была права, – но еще раз все объяснить.

Очень хотелось втолковать Кэти, что их с Джимми связывает добрая, крепкая, а главное – совершенно целомудренная дружба. Она не собирается уходить от мужа или еще как-то ставить под удар свое здоровье, какие бы жуткие сценарии Кэти ни напридумывала. Хотелось рассказать про старого Меткафа, как радостно его смешить, как ей легко с Джимми, когда они болтают или смотрят его фотографии. Как он всегда видит в людях только хорошее, и рядом с ним кажется, будто мир не бывает жестоким. Она хотела убедить Кэти, что ее привязанность к Джимми – чисто дружеская.

Даже если это неправда.

Вивьен точно знала, когда поняла, что любит Джимми. Они завтракали, и Генри рассказывал что-то про министерство. Она кивала, но думала о другом: как Джимми рассмешил кого-то из новеньких в больнице. По счастью, Генри как раз излагал какой-то эпизод, который считал забавным, потому что он улыбнулся, встал, поцеловал ее и произнес довольно: «Ну вот, я не сомневался, что тебя это тоже повеселит».

Еще Вивьен понимала, что чувство это одностороннее, что Джимми ее не любит, а если бы даже и любил, у них нет будущего. Не может она обречь его на такое. Сама Вивьен давно смирилась со своей участью, она больше не лезла на стену, не горевала и вполне готова была прожить свой малый остаток жизни, как сейчас. И уж совершенно точно она не нуждалась в чужом страстном шепоте и физических проявлениях любви, чтобы вновь почувствовать себя человеком.

Напротив. Еще ребенком на людном вокзале, по пути к пароходу, который должен был отвезти ее в далекую чужую страну, она поняла: управлять можно лишь той частью жизни, которая у тебя в голове. Когда Генри был дома и насвистывал в ванной, поправляя перед зеркалом усы и любуясь своим профилем, Вивьен довольно было сознавать: то, что у нее внутри, принадлежит ей одной.

И все равно приход Долли в больницу был для нее как ведро холодной воды на голову. Раз или два она заговаривала с Джимми о его невесте, но тот сразу замыкался, и Вивьен перестала задавать вопросы. Она привыкла думать о нем так, будто у него нет жизни за пределами больницы и нет близких, кроме отца. Видеть их с Долли – как нежно Джимми держит ее за руку, как постоянно следит за ней взглядом, значило окончательно и бесповоротно признать горькую истину: пусть Вивьен любит Джимми, сам Джимми любит Долли. Более того, Вивьен понимала теперь, за что он ее любит. Долли хорошенькая и веселая, в ней есть тот огонек, который так нравится людям. Джимми как-то назвал ее искрометной; да, такая она и есть. Немудрено, что он в нее влюбился. Долли – словно наполненный ветром парус, для которого Джимми может стать надежной и прочной мачтой. Именно такая девушка и должна была его привлечь.

Все это Вивьен и собиралась рассказать Кэти: что у Джимми есть невеста, очаровательная девушка, а значит, не будет ничего дурного, если и дальше…

Рядом на столике затренькал телефон, и Вивьен глянула на него удивленно. Днем в дом номер двадцать пять по Кемпден-гроув не звонили; коллеги Генри знали, что он на работе, а у Вивьен друзей было мало, и никто из них позвонить не мог. Она неуверенно взяла трубку.

Незнакомый мужской голос представился скороговоркой, так что Вивьен ничего не успела разобрать.

– Алло? – повторила она. – Как, вы сказали, вас зовут?

– Доктор Лайонел Руфус.

Имя было незнакомое, и Вивьен решила, что, возможно, он помогает доктору Томалину.

– Чем могу помочь вам, доктор Руфус?

Вивьен иногда пугалась, насколько ее голос здесь, в другой жизни, похож на мамин: тот голос, которым мама читала им сказки – ясный, безупречный и совершенно чужой, будто и не настоящий.

– Миссис Вивьен Дженкинс?

– Да.

– Миссис Дженкинс, я хотел бы поговорить с вами об очень деликатном деле. Оно касается молодой женщины с которой вы, насколько я понимаю, раз или два встречались. Она жила через дорогу от вас и была компаньонкой леди Гвендолен.

– Вы о Дороти Смитэм?

– Да. То, что я собираюсь вам сказать – из разряда сведений, которые я обычно не разглашаю по причинам, связанным с конфиденциальностью. Однако в данном случае я полагаю, что в ваших интересах меня выслушать. Возможно, миссис Дженкинс, вам лучше сесть.

Вивьен уже сидела, поэтому просто сказала «да», и доктор поведал историю, в которую невозможно было поверить.

Она слушала внимательно, а когда доктор Руфус наконец закончил разговор, надолго замерла с трубкой в руке, перебирая его слова и пытаясь связать из отдельных нитей хоть что-нибудь осмысленное. Доктор говорил о Долли («хорошая девушка, только большая выдумщица»), о ее молодом человека («Джимми, кажется – сам я его никогда не видел»), о том, что они хотят пожениться, а на это нужны деньги. А потом он изложил план, который эти двое измыслили, чтобы поправить свои дела, а на вопрос Вивьен, почему жертвой выбрали именно ее, объяснил: Долли очень тяжело переживала «предательство» той, кого боготворила.

Вивьен была настолько оглушена, что почти ничего не чувствовала – и к лучшему, иначе боль от вскрывшегося обмана была бы нестерпимой. Она убеждала себя, что доктор ошибся, что это жестокий розыгрыш, даже ошибка, потом вспомнила горький ответ Джимми на вопрос, почему они с Долли не поженятся прямо сейчас. Как он сказал тогда, что романтические идеи – роскошь для богатых. И тут ей стало ясно, что все услышанное – правда.

Довольно долго она сидела, чувствуя, как тают последние надежды. Вивьен очень хорошо умела исчезать за бурей своих чувств (у нее был за плечами большой опыт), но в этот раз привычные рецепты не действовали. Боль ощущалась в той части ее существа, которую она давным-давно спрятала внутри себя и считала неуязвимой. Только сейчас Вивьен поняла, что стремилась не к Джимми, а к тому, что он воплощал: к свободе и к будущему, которое она давно перестала воображать, вольному будущему без всяких преград. И еще, как ни странно, к прошлому – не к прошлому ее кошмаров, а к возможности примириться с тем, что произошло раньше…