этого Баранов предоставил им свой собственный ялик. Отчалив от берега, гости начали петь и плясать. Так, с пением и пляской, они взошли на корабль. На шканцах [74] «Невы» они плясали еще не меньше получаса.

Ситкинского тайона, человека немолодого, сопровождала группа воинов, а также его дочь со своим мужем. Воинов Лисянский приказал угощать наверху, а тайона, его дочь и зятя повел к себе в каюту. В каюте они пировали часа два, потом вышли на палубу, и гости снова принялись плясать. «Эти люди непрерывно пляшут, — пишет Лисянский, — и мне никогда не случалось видеть трех индейцев вместе, чтобы они не завели пляски».

Тайон очень интересовался пушками «Невы», внимательно рассмотрел их и попросил у Лисянского разрешение выстрелить. Лисянский разрешил. Тайон зарядил пушку и выстрелил из нее с полным знанием дела, причем, как отмечает Лисянский, «ни сильный звук, ни движения орудия не вызвали у него ни малейшего страха».

Гости уехали на берег, а на другой день покинули Новоархангельскую крепость, провожаемые Барановым и пляшущими чугачами и нагруженные подарками. Тайону Баранов подарил алый байковый, украшенный горностаями халат, а каждому его спутнику — по синему халату. Кроме того, он выдал им по большой оловянной медали — в честь заключения мира между русскими и ситкинцами. Прощаясь с тайоном, он сказал:

— А все-таки меня удивляет ваш тайон Котлеан. Почему он не приезжает ко мне? Неужели у него не хватает смелости? Передай ему, что я жду его в гости, и, если он не приедет, я буду думать, что он замышляет против нас что-нибудь дурное.

Эти слова Баранова, безусловно, были переданы Котлеану, потому что 28 июля тайон Котлеан в сопровождении одиннадцати воинов посетил Новоархангельскую крепость. Конечно, все они тоже пели и плясали в пирогах. Прежде чем пристать к берегу, он прислал Баранову одеяло из чернобурых лисиц, прося, чтобы ему были оказаны те же почести, как тому тайону, который приезжал до него. Баранов ответил, что, к величайшему сожалению, такие почести никак не могут быть ему оказаны, потому что большинство чугачей и кадьякцев находятся далеко на охоте. Хотя действительно большинство чугачей и кадьякцев находились в этот день на охоте, но все-таки со стороны Баранова это была только отговорка. Просто ему хотелось подчеркнуть, что к своему гостю, бывшему врагу России, он относится вежливо, но холодно, и гость, конечно, понял это. Однако Котлеан сделал вид, что нисколько не уязвлен таким приемом, держался дружелюбно и добродушно.

«Наши посетители, — пишет Лисянский, — были так же раскрашены и покрыты пухом, как и прежние, но одежда их была несколько богаче. На Котлеане был английский фризовый [75] халат. На голове он носил шапку из черных лисиц. Роста он среднего и имеет весьма приятное лицо, черную небольшую бороду и усы. Его считают самым искусным стрелком. Он всегда держит при себе до двадцати хороших ружей. Несмотря на наш холодный прием, Котлеан погостил у нас до 2 августа и плясал каждый день со своими подчиненными».

Баранов и Лисянский подолгу беседовали с ним. Котлеан признавал себя виновным во всем, жаловался, что американцы обманули его, и обещал загладить свой проступок верностью и дружбой. На прощание Баранов подарил ему табак и синий халат с горностаями. Табак был роздан и его воинам. «Прощаясь с нами, — пишет Лисянский, — Котлеан изъявил свое сожаление, что не застал кадьякцев, при которых ему сильно хотелось поплясать, уверяя, что никто не знает так много плясок разного рода, как он и его подчиненные. Удивительно, как ситкинцы пристрастны к пляске, которую они считают самой важной вещью на свете».

Баранову и Лисянскому вскоре пришлось принимать у себя еще одного ситкинского тайона. Дело в том, что племя не хотело больше признавать Котлеана своим главным вождем. Ошибочность всей его прежней политики была теперь настолько очевидна, что он не мог оставаться на своем посту. Племя избрало себе нового главного тайона, и этот новый главный тайон начал с того, что поехал показывать свою особу русским.

Он прогостил в Новоархангельской крепости несколько дней. Никогда еще Лисянскому не приходилось встречать такого чванливого человека. Он упивался своим высоким званием и требовал, чтобы его всегда носили на плечах. Он не соглашался ни одного шага сделать собственными ногами и слезал с чужих плеч только тогда, когда ему хотелось поплясать. Плясал он не меньше остальных своих соплеменников. При всей своей заносчивости он постоянно говорил о любви к русским и о верности им.

Лето шло к концу, и приближалось то время, когда, по уговору с Крузенштерном, «Нева» должна была отправиться в Китай на соединение с «Надеждой».

Приняв в свои трюмы заготовленные Барановым меха, «Нева» 2 сентября подняла паруса, снялась с якорей и двинулась в путь. Но при выходе из Ситкинского залива ветер вдруг упал, наступил полный штиль, и «Нева» остановилась. Баранов на ялике догнал корабль и поднялся на палубу, чтобы еще раз пожать руку Лисянскому.

«С Барановым я распрощался не без сожаления, — записал Лисянский. — Он по дарованиям своим заслуживает всякого уважения. По моему мнению, Российско-американская компания не может иметь в Америке лучшего начальника. Кроме познаний он имеет уже привычку к выполнению всяких трудов и не жалеет собственного своего имущества для общественного блага».

Ночью подул ветер, и «Нева», покинув берега Америки, понеслась через Тихий океан.

Остров Лисянского

Намечая заранее по карте курс своего корабля между Америкой и Азией, Лисянский старался избрать такой путь через необъятную ширь Тихого океана, по которому до него не проходил еще ни один мореплаватель. Он надеялся в этих безграничных просторах отыскать какую-нибудь неведомую землю. Всей команде было приказано зорко следить за горизонтом, не покажется ли где-нибудь земля.

Однако миновало уже полтора месяца с тех пор, как «Нева» покинула Ситкинский залив, а они не видели ни малейшего признака земли. Только волны да небо — день за днем, неделя за неделей. Они уже пересекли тропик Рака и, несмотря на то что стояла середина октября, страдали от жары. Весь день сверкало солнце, но едва оно закатывалось, как сразу, без всякого перехода, опускалась непроглядная тьма тропической ночи.

15 октября, в десять часов вечера, все находившиеся на корабле почувствовали сильный толчок. Было совершенно темно. «Нева» остановилась и стала медленно крениться набок.

Лисянский сразу понял — мель! Всю команду вызвали наверх, немедленно спустили все паруса, чтобы «Неву» не перевернуло ветром. «Нева» несколько выпрямилась, но по-прежнему осталась неподвижной: она прочно застряла на мели.

Впереди, за