– Степаныч! Быстрей сюда!

Степаныч оглядывается на нее, но, продолжая сдерживать драчунов, не может прийти коллеге на помощь. Подвешенные за уши в руках санитара Немой и Дебил стоят на цыпочках, продолжая кидаться друг на друга. От боли Дебил звереет и уже пытается нападать на медбрата. Не справляясь с обезумевшим Лешкой, который вновь карабкается на забор – Маргарита Юрьевна опять призывает на помощь санитара. Лешка лезет, как неугомонный скалолаз вверх, и санитарка уже еле держит его за одну ногу. Степаныч бросает свои жертвы и бежит к ней. Глядя вслед убегающему санитару, осатаневший от боли Дебил кидается за ним в погоню. В последний момент Леха выдергивает ногу из когтей медсестры, но подоспевший вовремя Степаныч достает его в прыжке:

– Стой, падла! Куда собрался?

В это мгновение Дебил запрыгивает санитару на спину и впивается зубами в его большое, правое ухо. Степаныч кричит от боли:

– Аааа! Рита, убери его!

Маргарита Юрьевна отпускает Лешку, которого держит Степаныч, и, схватив Дебила за шиворот, пытается оттащить, чем причиняет еще большую боль санитару, так как Дебил не отпускает уха жертвы изо рта. Степаныч орет по новой:

– Аааа! Он мне ухо сейчас отгрызет!

Медсестра начинает бить Дебила по голове, но только отбивает себе руку. От ударов по голове Дебил рычит и звереет, раздуваясь на глазах у детей ненасытной тягой к мести. Из больницы выбегает Алевтина Адриановна. В одной руке у нее шприц, в другой смирительная рубашка. С разбегу она всаживает иголку в ягодицу Дебилу, шепча сочувствующе Степанычу:

– Потерпи, Степа, потерпи – сейчас отпустит.

Через пару мгновений Дебил начинает мякнуть и, схватившись рукой за то место, куда ввели шприц, поворачивается к врачихе. Его рот и подбородок в крови. Алевтина Адриановна готовится накинуть на буяна смирительную рубашку, но тот бежит прочь. С каждым шагом он хромает все сильнее и сильнее. Через несколько метров Дебил уже волочит ногу и вскоре падает на землю. Врачи набрасывают на него смирительную рубашку и завязывают рукава. Дебил стонет, но не сопротивляется.

Все это время Лешка, успевший перевалиться через забор, не оставляет наивных попыток вырваться из стальной хватки санитара. Врачиха командует медсестре:

– Беги за второй рубашкой!

Степаныч сдергивает Лешку с забора, как с пальмы банан, и прижимает мальчика к земле. Маргарита Юрьевна приносит вторую рубашку, и они одевают ее на бьющегося в истерике подростка.

Леха кричит:

– Я сам! Я сам! Только не колите! Не делайте мне уколов!

Связав Лешку, Степаныч берется за кровоточащее ухо и, не обнаружив его на месте, верещит благим матом, как недорезанный поросенок:

– Сволочь! Он мне ухо откусил! «Скорую»! Скорее «скорую» вызывайте!

Санитар пулей летит к связанному на земле Дебилу. Алевтина Андриановна спешит в помещение вызывать карету.

– Где ухо, паразит? – набрасывается на Дебила медбрат. Он старается открыть ему рот, но Дебил стискивает зубы, и Степаныч чуть не лишается пальца.

– Открой рот, идиот! – вопит потерпевший, нанося больному тяжелые оплеухи.

Медсестра, как обученная ищейка, рыщет на корточках по земле, повторяя путь Дебила от сетки к месту борьбы. Добравшись ни с чем до палача и жертвы, она заискивающе шепчет:

– Может, он его все же выплюнул?

Продолжая методично обрабатывать Федю, санитар орет:

– Сожрал он его, падла! Я по глазам его сытым вижу – сожрал!

Тяжелые пощечины впечатываются листьями канадского клена в пухлые щеки мальчика. Не получив желаемого результата, санитар переворачивает Дебила и кладет, как свежевыловленного утопленника, животом на свою коленку. Он барабанит Федю кулаками по спине, надеясь, что в этой позе тот отрыгнет ухо быстрее. Но и этот прием не приводит к очищению желудочно-кишечного тракта Феди от инородного тела санитара. Вдруг медсестра подпрыгивает на две конечности и со словами: «Сейчас он откроет свой поганый рот!» – разбегается и со всего размаху бьет Дебила ногой в то место, куда ему только что сделали укол. Взвыв, Дебил выплевывает ухо Степаныча и корчится от боли.

– Вот оно! – радостно горланит счастливчик, хватая ухо и стряхивая с него песчинки родной земли. Они падают на прежнее место, успевая перед этим напитаться кровью и слюной своих земляков.

– Чуть не сожрал его, боров! – восхищенно констатирует мужик в белом халате, разглядывая и обдувая на свету пожеванный отросток тела.

– Волоки его внутрь, я скорую вызвала! – зовет Степаныча выбежавшая на улицу Алевтина Адриановна. Степаныч закидывает Дебила на окровавленное плечо и тащит его в помещение.

Врачиха командует: «Все бегом в палаты!»

Ошарашенные произошедшей на их глазах фантасмагорией, дети послушно плетутся в здание. Медсестра ведет замотанного Лешку. Тот ноет. Площадка пустеет. Порядок восстановлен. Победителей не судят.

В палате Леше вкалывают двойную дозу аминазина и даже не привязывают его к койке.

Распластавшись, как медуза на горячем песке, он смотрит стеклянными глазами в одну невидимую точку на посеревшем к вечеру потолке… Аминазин угнетает рефлекторную деятельность Лехиной нервной системы, и, продолжая внешне бодрствовать, он отсутствует в больнице напрочь.

Тем временем сульфозиновая боль начинает прощаться с телом Давида, напоминая о себе лишь легкими прострелами, берущими свое начало в принявшей на себя удар ягодице.

Следующая неделя проходит без происшествий. Лехе регулярно колют аминазин, и он становится безразличным к окружающим его событиям. На выходные приезжает мама и привозит мое любимое «Ленинградское» печенье. Я уже понимаю, что просить ее забрать меня отсюда бессмысленно, так как она ничего не решает, и поэтому не жалуюсь, чтобы не расстраивать ее понапрасну.

В конце третьей недели Тихоня вдруг объявляет, что Алевтина Адриановна сказала ему, что завтра его выпишут. К тому времени Лешку уже перестают накачивать аминазином, и после слов Тихони он садится на свою койку и плачет. Витек пытается его успокоить:

– Леха, заканчивай! Адрияга запретила тебе плакать. Увидит, опять уколет. Слышишь, Леха?

Лешка ревет тихо, почти беззвучно. Тихоня подходит ко мне и, оглянувшись на Лешу, шепчет:

– После той истории Леша очень много плачет.

Витек слышит его слова и заступается:

– Тихоня, ты бы тоже плакал, если бы тебя неделю продержали на уколах.

Все молчат. Тихоня вздыхает:

– Уже прошел месяц летних каникул. Мама сказала, что отвезет меня в деревню к бабушке, чтобы я там отъедался. Но я совсем не хочу есть… Иногда мне кажется, что еда живая…

Витек настороженно переспрашивает:

– Живая?

Тихоня заговорщически шепчет: