Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Это и есть вы, — сказал Сфорца. — Вы сами. Просто фамилия другая. Я не требую тайны — рассказывайте кому хотите. Главное — работа. Ведь мы пишем не для себя. Во всяком случае, не только для себя».
Климов оглянулся на мольберт. Небесный цвет был хорош. Он был хрупок и холоден. Разумеется, это будет бульвар. Тот самый, что у павильона. Будет каменная, промерзшая за ночь земля, будут лужи, темнеющие первым, еще не раздавленным льдом. На асфальте выступит изморозь. Люди будут сутулиться и поднимать воротники. Климов видел, как проступают их съежившиеся фигуры в нижней части полотна.
Это будет отличная картина. Он знал, что никогда не напишет ее. Стоит прибавить хотя бы один мазок к уже сделанному, стоит пунктиром наметить хотя бы одну линию — и сразу же небо потеряет глубину, станет плоским, как доска, выкрашенная голубой масляной краской. Живой, осенний цвет истончится до паутинности и застынет — мертвенно-неподвижный, натужный, искусственный — будет кричать о том, что могло бы быть, и чего, к сожалению, нет и никогда не будет.
— Это все равно, что писать только первую главу романа, — сказал он вслух.
В мастерской Сфорца висели картины без неба. Сумрачные дома и над ними — жаркий, белый грунт. Пирог без начинки. Больно было смотреть на них. Эти картины уже не будут окончены. Они не выйдут из мастерской. Их никто не увидит. Словно ребенок родился и умер в один и тот же день.
Климов подумал. Нехотя подошел к мольберту. Деньги прилипали к подошвам. Еще подумал. Поколебавшись, выбрал плоскую кисть, взял на нее черной краски и сверху, ровными полосами, начал замазывать холст — плотно, без единой щели.
Потом он аккуратно положил кисть и посмотрел, склонив голову набок. Мольберт жирно блестел, как копировальная бумага. И ничто не пробивалось из-под этой густой и радостной черноты.
— Я же не могу всю жизнь писать одно небо, — сказал он.
Всего было пять картин. Они висели вместе, в огороженной части зала.
Климов поднимался в четыре утра, с закрытыми глазами пил чай на темной кухне, шатаясь от слабости, спускался в ледяную ночь — брел через весь город к павильону под слабыми сиреневыми фонарями. Транспорт еще не ходил. Шаги отдавались в пустых подворотнях. Редкие машины упирались фарами в его согнутую фигуру.
Он шел по бульвару, где скорченные деревья царапали под ночным ветром звездное небо, пересекал пустынную мостовую и поднимался по широким белым ступеням.
Павильон в это время был еще темен. Высокие двери заперты.
Он всегда приходил первым.
Обнаженные статуи по бокам здания, в белизне своей выхваченные из темноты прожекторами, как люди, замерзали в неестественных позах.
Климов прислонялся к дверям и, подняв воротник, глубоко упрятав руки в карманы негреющего пальто, ждал. Короткие канареечные машины изредка тормозили, оглядывая его.
В семь часов являлся служитель в дубленке. Совал в скважину обжигающие железом ключи. Буркал: «Проходи», — Климов, стуча зубами, вваливался в теплое нутро вестибюля, лихорадочно дрожа, прислонялся к горячим батареям, впитывая их резкое, долгожданное тепло.
Потом доставал скомканную десятку.
— Ненормальный, — бормотал служитель.
Десятка исчезала.
— Это сделал я, — беззвучно говорил ему Климов.
— Ненормальный.
Служитель зажигал свет. Отпирал выставочные залы. Климов, повесив пальто в пустой гардероб, сразу же шел сквозь всю анфиладу, к огороженной стене, — замирал напротив.
В одиннадцать большие помещения заполнялись тихой, несуетливой толпой. Климова обступали. Теснили — просили подвинуться. Он стоял, сжав тонкие губы. Его о чем-то спрашивали. Он не обращал внимания.
Времени не существовало.
Он стоял до закрытия. Не сходя с места. Молча и упорно. Держа веревку ограждения побелевшими пальцами.
Дежурные его не беспокоили — была просьба Сфорца.
Серый дневной свет шел из высоких окон. Небо над городом было затянуто тучами, уже распухающими от сухого, колючего снега.
Малый апокриф
ВРЕМЯ ТЕМНОТЫ
1
Я гляжу: сыграли куклы
В развеселую игру.
И четыре белых куклы
Закачались на ветру.
Как из праздничного сыра,
Головы - в почине дня.
Я смотрю на них с улыбкой:
Место есть и для меня.
На веселую лужайку
Мне приятно поглядеть.
Меж еловыми столбами
Куклам радостно висеть.
2
Бил барабан в ночи, в тумане,
И пух лежал на барабане.
И поднимался сладкий дым
Над миром тихим и больным.
Печальным строем - дураками
Маршировали тараканы,
И открывал огромный рот
Их повелитель - Идиот...
Зачем зелеными ночами,
Зачем они идут печально,
Зачем печально так идут,
Как будто чувствуют беду?
Идут прославить - Таракана,
Тмутараканского болвана...
Бил барабан бессонной трели,
Безумно тополя летели,
И равнодушен был и глух
Безумный тополиный пух.
Я этой трелью околдован,
И у меня одна тоска:
Бежать из Каменного Дома,
Где бродят трели у виска.
Нет! Власти нет без поклонений!
Нет царствия без песнопений!
Нет верности без черной ржи!
И нет любови безо лжи!
И день и ночь - одна картина:
Республика и гильотина.
Монархия - ее сестра
Все греет руки от костра.
Идут печально к барабану
За тараканом тараканы...
Народы плачут или дети?
Вожди страдают или тени?
В зеленых сумерках столетий
Темны у времени ступени.
А под луной - открытый лести,
