Пули срывали ветки рядом, он петлял, как заяц, забавно вскидывая вверх ноги, только бы не споткнуться и не упасть – тогда конец. Вскоре выстрелы затихли, зашло солнце, но небо оставалось светлым – оно останется таким еще долго, часов до одиннадцати. Ему послышался собачий лай – если они пустят по его следу овчарок, значит, все пропало. Он заставил себя притормозить, вынул карту. Где-то здесь, совсем недалеко, должно быть озерцо: одно из тысяч озер, что отражают небо в бывших чухонских лесах. Нужно отыскать его во что бы то ни стало… Надо лишь перенастроить компас, а руки дрожат. Но вскоре он сумел чуть выровнять дыхание, расправил, присев на корточки, на коленях карту. Озеро могло быть только в одной стороне. Экономя силы, он сбросил рюкзак, прихватив с собой только складной нож и хлебную горбушку, и потрусил через лес. Не прошло и получаса, как он выбрался на пологий берег лесного озера. Ему показалось, что он оказался в театральных декорациях к какой-то сказке. Отражая остывающее после заката небо, озеро лежало ровным серебристым блюдечком: тихо-тихо, будто ждало его. Замерли по краям, словно часовые, темные высокие ели. Он сглотнул, на секунду замерев, а потом встал на четвереньки и жадно стал пить прохладную, отдающую торфом воду. Затем разделся, обмотал рубаху чалмой вокруг головы, жгутом из штанов привязал на спину сапоги. Медленно, стараясь производить минимум шума, вошел в озеро. Плавал он неплохо, да и вода приятно холодила разгоряченное бегом тело. Но далеко заплывать все же не рискнул: добравшись до середины, свернул влево. Вышел, отряхнулся, как пес, выжал штаны, вылил из сапог воду. Застегнул оставшуюся сухой рубаху. Чай, не замерзнет – лето. Он был еще напуган, но плаванье не утомило, а напротив, придало бодрости. «Ничего, – сказал себе он, съев из горсти запрятанную в карман и теперь размоченную в озерной водице ржаную горбушку. – Накося выкуси, мы еще и не так выживали». Смутно вспомнилось: мертвый город, скованный льдом, найденная в завалах обвалившегося после бомбардировки старого дома чумазая девочка. Всплыло воспоминание, как обрывок распадающегося белого тумана, и пропало. Надо настроить компас и идти вперед, к такой уже близкой границе. Он в аккурат успеет подобраться к ней в темноте. Светает рано – не стянут они за такой короткий срок серьезные силы на отдаленном посту. А он как раз отдохнет и часа в три утра, с восходом солнца, станет свободным человеком. Он кивнул и сделал шаг вперед.

Поглощенный своими расчетами, он не сразу понял, где оказался: берег выглядел обычно – заросли камыша, листья кувшинки, ряска. Ногу засосало по щиколотку, но, с чавканьем вынув сапог, он сделал еще несколько шагов в указанную компасом сторону. И вдруг почувствовал, что уже не может пошевелить ногой: сапог было жаль, они еще отлично могли ему послужить. Он попытался вытащить из цепкой хватки сначала одну, потом другую ногу, перебрасывая вес тела вправо – влево, но добился лишь того, что отвратительная жижа поднялась до бедер. Палку свою он бросил, еще когда бежал, уворачиваясь от пули с пограничной вышки. Опереться, как это советуют делать на трясине, ему оказалось не на что. Пытаясь унять разрастающуюся в животе панику, он оглядел поверхность окружающего болота и увидел слева за спиной большую ветку. Его затянуло уже по пояс, но, развернувшись и изогнув спину, он мог бы… Со стоном откинувшись назад, он силился добраться до черной ветки – мертвой, как и все, что его теперь окружало. Мертвой казалась ему теперь стоячая вода заколдованного озера, мертвыми – темные силуэты елей на другом берегу. Черная от грязи рука тщетно пыталась ухватить узловатый ствол – всего в сантиметре от кончиков пальцев. Но он только глубже опускался на дно, откуда, обдавая его запахом распада, с утробным чмоканьем поднимались на поверхность гиблые пузыри. И, уже понимая, что все бесполезно, он наконец замер.

Вскоре лишь голова виднелась среди камышей. Маленькая птичка, болотная камышовка, опустилась на лысеющую макушку, издала свой жалостливый «чек-чек» и, почувствовав неладное, быстро взлетела вверх, в сторону еще такого светлого ленинградского неба.

Поезд несся сквозь снег. Иногда мокрые хлопья залепляли стекло, но вскоре слетали, оставаясь где-то далеко позади. Тогда в широком экране окна мелькал частокол из березовых стволов, прерываясь, как рулон неровно сшитого полотна, на полустанки. Маша положила трубку и вновь удобно устроила голову на плече у Андрея.

– Какие новости в Санкт-Петербурге? – лениво поинтересовался тот.

– Сказочный конец, – вздохнула Маша. – Получается, что под всеми этими легендами о старухиных сокровищах имелась реальная основа. Муж Ксении Лазаревны, известный филателист, покупал в Германии ценные марки и отсылал жене. А чтобы они не привлекали внимания при перлюстрации, наклеивал их рядом с действующей маркой прямо на конверт. Часть марок Ксения Лазаревна распродала во время блокады и после войны. Но кое-что осталось. Вот что она, получается, имела в виду, оговаривая, что Ирина Аверинцева все за ней унаследует.

– Значит, теперь твоя Ксюша – счастливая богатая наследница?

Маша пожала плечами:

– Она и ее мать, наверное.

– А тебе это, похоже, совсем неинтересно? – поддел ее, целуя в русую макушку, Андрей.

– Если бы мне это было интересно, – рассеянно смотрела в окно Маша, – я бы пошла в имущественное право, а не на Петровку.

– Ясно. Это ж не убийства, а так. Человеческие взаимосвязи, отношения. Кому они интересны?

Андрей выдохнул, дернув плечом, и чуть отодвинулся. Маша взглянула на него удивленно: что это он? Это было нелогично и несправедливо. Ее интересовали отношения, ведь все преступления вырастают как раз из этой материи. Она уже открыла рот, чтобы возразить, но Андрей продолжал смотреть в окно с таким настойчивым интересом, будто бескрайний березовый тын сменился вдруг джунглями Амазонии. Ну конечно, какая же она дура! – вздохнула Маша. Он пытается перевести беседу в интересующее его русло, а не выходит. Делает вид, что не ждет, а на самом деле – ждет. И такое независимое ожидание дорого ему дается. Хочет, наверное, схватить ее за плечи и потрясти хорошенько, но держит себя в руках и вот – в окно глядит. Маша почувствовала, что улыбается, слабея от нежности и желания провести рукой по короткой густой щетине на голове, уткнуться носом в плечо… Но – сначала слова. Решение она приняла еще там, на черной лестнице, слушая Ксюшины покаянные речи и вздрагивая с ней в унисон от каждого выстрела. Какие глупости – пора, не пора? Готова ли к детям – не готова ли? Да и будет ли она к ним когда-нибудь готова? И что такое это всегда отложенное на завтра «пора»? Тогда как прямо сейчас, здесь, перед ней мучается любимый человек – живой, хотя запросто мог бы сгинуть в этой, как ее называет Ксюша, «чертовой» коммуналке? И кому бы тогда она объясняла про абстрактное «пора»? И Маша обхватила Андрея обеими руками, вжавшись в его тепло и родной запах.