Тот поднял на нее удивленный взгляд, кивнул.

– Достаточно редкое кожное заболевание, – снова заторопилась Маша. – Природа его до конца не изучена, подозревают сбой нейроэндокринных и аутоиммунных факторов меланогенеза. Я бы не стала спрашивать, но дело в том, что витилиго передается по наследству…

И услышала что-то вроде стона напротив: старик сидел, белый как полотно, хватая ртом воздух. Маша испугалась, заметалась по миниатюрной кухоньке, открыла дверцу буфета, где с облегчением обнаружила знакомый с детства, еще по бабкиному серванту, натюрморт: блюдце, рюмочка, корвалол. Сорок или пятьдесят? Пожалуй, пятьдесят. Она капала капли, боясь сбиться, разбавила остатком теплой воды из чайника, подала старику. Тот выпил залпом, постепенно начал дышать ровнее и чуть порозовел. Маша боялась продолжить.

– Она сказала, что избавилась от ребенка, – первым прервал молчание Лоскудов. Голос его был спокойным. – А когда наконец объявила всем о беременности, объяснила мне, зеленому, на пальцах, почему ЭТОТ – точно от мужа.

– У вас был сын, – тихо сказала Маша. Она могла добавить: он скончался сегодня от огнестрельного ранения, не совместимого с жизнью, и, стыдно признаться, я этому рада. Но вместо этого сказала: – И есть – внук. Прекрасный хирург и замечательный человек.

А старик, напротив, вдруг улыбнулся такой мальчишеской, полной чистой радости улыбкой, что у Маши защипало в глазах.

– Боже мой, Машенька, спасибо! Ведь это же счастье! Неожиданный подарок судьбы! – он вынул из кармана домашних брюк огромный носовой платок и трубно высморкался. – Простите. Но ведь всю жизнь – один, как сыч!

– Почему? – вырвалось у Маши. Это был абсолютно нескромный вопрос, но как удержаться? Почему такой умный, добрый человек столько лет оставался один?

А старик, напротив, вдруг перестал улыбаться. Эта смена погоды на лице была столь внезапной, что Маша испугалась.

– Потому что однажды, Машенька, очень давно, – усмехнулся он, – одна дама показала мне, на что способны женщины в принципе. И с тех пор каждый раз, когда у меня случался роман с какой-нибудь милой, славной девушкой, я прикидывал: а эта – смогла бы? И в результате, вконец измучив себя такими вопросами, всегда отступал, – он покрутил в руках чайную ложечку, виновато поглядел на Машу. – Ибо кто может знать – наверняка?

Маша вздохнула:

– Что она сделала, Алексей Иванович?

Но Лоскудов только жалко улыбнулся и покачал головой: не спрашивайте.

Она сидит, прислонившись к стене, и оглядывается по сторонам. Медальон с Терпсихорой над камином – разбит. От музы танца остался лишь кусочек развевающейся на нездешнем ветру туники, обнаженный локоть да головка в профиль. Вместо всего остального – темная дыра. Рядом на стене – след от пули. Там же – отпечаток кровавой пятерни. Надо будет снова штукатурить, белить.

– У меня есть знакомый реставратор, – кивая в сторону медальона, говорит Иван. – Я ему вырезал желчный пузырь.

Ксюша улыбается, нащупывает его руку.

– У тебя другие-то знакомые есть? Которым ты ничего не вырезал?

– Есть, – кивает он устало. И целует ее в висок. – Но мало.

Потом, кряхтя – все-таки этот выход в супергерои дался ему нелегко, – встает и приближается к камину. Подбирает с каминной полки алебастровый осколок: то ли грудь музы, то ли живот.

– Обидно, – говорит Ксюша, у которой нет сил даже подняться. Теплые волны облегчения плещут вокруг, нежно убаюкивают. – И в блокаду при бомбардировках не пострадал, и в коммунальную эпоху никто на него не покусился, а тут – на тебе. Шальная пуля.

Но Иван хмурится и лезет в черный, открывшийся зев. Ксюша молча смотрит, как он вынимает оттуда связку писем: их штук пятьдесят, перетянутых простой бечевкой. Несет их Ксюше, садится рядом. Она, хмурясь, смотрит на пачку в руках. На ней нет пыли. Конверты не пожелтели в своем тайнике, чернила не выцвели. Будто их отправили на прошлой неделе. Но почерк – прекрасный, каллиграфический, такому не учили даже в советской школе. Гимназический почерк. Дореволюционный. Эта завитушка над заглавной Г и залихватский хвостик маленькой «Д», идущий не вниз, а вверх и влево в адресе: канал Грибоедова. Конверт был распечатан. Ксения осторожно вынула тонкий листок, исписанный тем же изысканным почерком.

«Ненаглядная моя Ксюшенька, – прочла она и вздрогнула – это письмо хранилось для нее? Ей предназначается? – Ты и представить себе не можешь, как мне без вас тоскливо. Умом понимаю, что должен выполнять свой долг перед Родиной, но в снах часто вижу тебя, Сонечку и Лилечку и, стыдно сказать, – просыпаюсь в слезах».

– Письма из Германии. Судя по датам на почтовых штемпелях – все от 40-го года, – услышала она голос Ивана и будто очнулась – выдохнула. Ну, конечно! Ксения Лазаревна. В память о которой, как она теперь подозревает, и настояла назвать ее бабушка. Муж Ксении Лазаревны – летчик, откомандированный в нацистскую Германию, перенимать опыт. Сонечка – погибшая в войну дочь. Лиля… – Ксюша сглотнула, вспомнив маленькие красные ботиночки – подарок, привезенный из той поездки для единственной внучки. К концу войны никого из них уже не было в живых. Конечно же, Ксения Лазаревна сохранила письма. Адреналин от находки пересилил усталость – Ксюша встала, осмотрела разрушенный тайник с внутренней стороны – нашла что-то вроде крючка-«собачки». Наверное, еще дореволюционное изобретение. Кто были родители Ксении Лазаревны? Средней руки коммерсанты? Квартал-то не престижный, но близкий к рынку… Наверное, когда не было времени отнести крупную сумму наличных или драгоценности в банковский сейф, алебастровая Терпсихора и несла свою вахту. Кто мог тогда представить, что однажды камин окажется в местах «общего пользования» и мимо будут сновать все коммунальные обитатели?

– Она была научный редактор, – сказала Ксюша вслух. – Часто работала дома. Могла забрать письма, когда хотела. Но все равно – зачем их держать в тайнике? Кому они могли быть интересны, кроме нее самой?

– Смотри, – протянул ей Иван один из конвертов. – Тут вырезана марка. Одна из двух. И тут. И тут.

Ксюша молча перебирала конверты: рядом с красной маркой с профилем фюрера и надписью DEUTSCHES REICH кто-то вырезал маникюрными ножницами маленький прямоугольник.

– А есть те, где не вырезали? – спросила она Ивана, и тот вытащил несколько конвертов с двумя марками. Тут уже наблюдалось некоторое разнообразие в профилях: молодая девушка с гроздью винограда в волосах. Поверху надпись: Repub Franc.

Дама с полной шеей в чем-то вроде диадемы. По окружности: Postage, Mauritius, One Penny.

Еще одна леди, уже в полупрофиль, корона на голове, колье и серьги: Canada Postage, Twelve Pence.

Зеленоватый мужик в кафтане: Republica de Panama…

Ксюша съехала спиной по стене на пол, плюхнувшись рядом с Ваней.

– Мне нужно набрать Машу. Срочно.