Зашуршала отодвигаемая ветка. Блуд обернулся и увидел одного из княжичей. Светлые до плеч волосы были стянуты на голове кожаным гайтаном. Просторный летник едва доходил полами до тимовых с загнутыми носами сапог. На правой руке сверкнуло золотое запястье. Смотрел на Блуда большими голубыми, как у отца, глазами. Красный помнил их по именам, видел мельком и не знал кто есть кто. Владимир — младше, Олег вообще, вроде, чернявый. Ярополк?

— Будет ли сегодня приступ, воин? — как можно строже ломающимся голосом спросил княжич.

Блуд спрятал в усы улыбку, ответил:

— Вишь, квас пью сижу, значит, ведаю, что не будет. А воеводы — те без толку суетятся.

На лице Ярополка оживился интерес к отличному от других кметю.

— Откуда ведаешь?

— Валы мы укрепили, а печенеги не умеют городов брать. Коль хотели бы, взяли б на щит с наворопа. А теперь обложат и морить будут. Я в Хазарию ходил с отцом твоим, печенеги с нами были. Знаю их.

Уверенность этого мудрого воина передалась и Ярополку. Он подошёл поближе и тоже присел на поваленный ствол.

— А что с отцом не остался? — снова задал вопрос. Блуд собрался было рассказать, что дома хотел остаться, да и в дружине Ольгиной потеплее, не хотелось на чужбине голову складывать, но слукавил:

— Свою землю стеречь надо, а не чужой искать.

Красный отхлебнул квас, протянул бурак княжичу. Спросил:

— Не боишься?

Тот, поколебавшись, ответил:

— Не боюсь. Отец говорит, что страх — главный враг и, одолев его, ты будешь непобедим.

Оба замолчали, наблюдая, как печенеги разводят огни, разворачивают шатры.

— Ты сегодня храбро выступил против печенегов, — снова заговорил Ярополк. — Не то что наши воеводы. Кабы Лют был здесь, может, и было бы по-другому. Гуннар сказал, что ты поступил глупо, ибо мы недосчитались семи воинов, а сейчас каждый меч на счету. Мать ответила ему, что ты поднял дух защитников. Видел бы ты, как радовались все, когда степняки побежали прочь!

Да, он помнил, с какими радостными лицами их встретили в городе, но главное, что Чернава была горда за него. В ответ хмыкнул:

— Один из кметей насчитал двадцать шесть мёртвых степняков — неплохо при том, что нас было втрое меньше и никто, кроме меня, не был в настоящем бою. Правда, мы не брали полон и добили всех их раненых.

— Как звать тебя? — неожиданно спросил княжич.

— Блудом.

— Я скажу матери о тебе. Таким воинам нужна воеводская гривна.

Красный едва сдержался, чтобы довольно не улыбнуться. Гривну ему не дадут, он был уверен, но Ольга не вечна, Святослав всё время в походах и править будет Ярополк. Недаром ходят слухи, что княгиня его готовит вместо себя. Не зря же княжич подошёл и беседует с ним, значит, по нраву пришёлся и нарочно выискал именно его на валах. Что ж, теперь всё зависит от его, Блудовой, смекалки и рвения. В ответ лишь молвил скромно:

— Спасибо. Не выслужиться пытаюсь.

Опять какое-то время смотрели на печенегов, спешащих развернуть стан, пока солнце совсем не ушло за окоём. Блуд, снова отхлебнув квасу, задумчиво сказал:

— По моим прикидкам, их более двадцати сотен. Но здесь не все — часть рати уже пустили в зажитье. Надеюсь, мои родичи успеют сбежать в лес.

Год выдался удачным, хоть и сушило последние две седмицы. Весной помогло Колотово серебро — вспахали три обжи[76]земли с наймитами. В стае мычало две коровы, бегали поросята, собирались заводить третью лошадь. Трава на лугу за Станькиным займищем «только дошла», и Отеня со старшим сыном своим Бретеней собирался на завтра на покос. Сябры с завистью смотрели на новый терем в Старковом дворе, на крепнующее хозяйство. Говаривали:

— В старосты бы надо мужика. Вон как работа у него горит в руках, брат на княжевой службе, не бездельников род.

С рассвета прошло больше часа, Отеня, выйдя из жила, сел на крыльцо, поставил рядом с собой овнач со свежим, утренней дойки парным молоком. Недовольно покосился в сторону Бретени — тот слишком долго, по его мнению, возился с упряжью. Им сегодня в Древичи на торг заехать надо, потом на поле посмотреть что и как. Времени с рассвета ушло непозволительно много. Летом смерд считает каждый час, это зима — для отдыха и веселья. Жена с дочерью ушли по ягоды, чем была недовольна мать (дел в дому много, а они себя прогулками тешут!). Зимава, лёгкая на помине, вышла на крыльцо, выплеснула из вагана грязную воду с ошметьями капусты. Срывая сердце, сказала ворчливо:

— Чего расселся? Помог бы сыну!

Отеня лишь отмахнулся. Зимава, тихо бурча, залезла обратно в дом. Чего ворчать-то? Успеем. Мать вечно чем-то недовольна. И дом стоит, и хозяйство крепкое. Меру счастью знать надо и наслаждаться тем, что боги дали. Вона, лучше иных живём. Бретеня наконец вставил занозу в хомут.

— Поехали, бать!

— Поехали, — сказал Отеня вставая.

Вывели коня со двора. За грохотом собственного воза Отеня не услышал топота копыт. Горимка, младший брат Блуда, тремя годами старше Бретени, скакавший охлюпкой, едва успел придержать коня, чуть не врезавшись в воротину.

— Беда, мужики! — заполошно, тараща глаза, прокричал он. — Печенеги со стороны Киева идут! Бегите в лес!

И не дожидаясь, пока Старковы потомки сообразят, поскакал дальше по веси. Отеня посмотрел вслед Горимке: пьяный, что ли? Вроде не пахло...

— Какие такие печенеги, бать? Это в степи которые? Как это они до нас пришли?

Отеня рассеянно посмотрел на сына.

— Слухи вроде ходили... — и вдруг озлившись невесть на что, сплюнул и сказал — Пёс с ними со всеми! Пусть воеводы разбираются! Поехали, не то дел нам невпроворот сегодня.

Отеня запрыгнул в воз и хотел было прикрикнуть на мешкавшего сына, но так и застыл с открытым ртом, глянув туда, куда смотрел Бретеня. Колотова тёща Белава, та самая Белава, которую за глаза называли княгиней за надменность, гордость и показную степенность, летела по веси не чуя ног, путаясь в подоле распашного саяна, со сбившемся на шею платом и что-то кричала. Добежав, переломилась пополам, хватая ртом воздух, пытаясь отдышаться:

— Услада... внук где?

Отец с сыном стояли, не зная, что делать, ждали, пока женщина отдышится. Нехорошее предчувствие заползало под хребет, тянулось к сердцу.

— Печенеги, — наконец вымолвила — печенеги Болдырево и Ростич разграбили, до нас им рукой подать!

Наконец сообразив, объяв всю ширину подступавшей беды, Отеня ринулся в терем, заорал лешим, что слышно было даже за Осинками: