как это будет выглядеть в японской прессе. У меня нет семьи, и мне все равно, что японцы подумают обо мне. Но и Кейко, и Рейко еще живы. И, надо сказать, живут совершенно не такой жизнью, как я. И относятся к своей жизни очень серьезно. За это я и любил их. Кейко и Рейко всегда останутся серьезными, насколько я их знаю. Даже на краю гибели. Я не хотел бы причинять боль тем, кого любил, или тем, кто любил меня.

Этим обычно все и заканчивалось, но все-таки я не могу… Я знаю, что причинит им боль, и не буду делать этого.

Я была изумлена. Такая предусмотрительность по отношению к этим женщинам выглядела весьма убедительно. Был ли это расчет с его стороны? Играл ли он своими лучшими чувствами? Мне было не по силам решить эту задачу, зато так и подмывало, нарушив приличия, спросить об этих женщинах. Тем временем Язаки несколько умерил пыл, с которым вливал в себя свой двойной херес. Мгновение он смотрел на меня, потом замолчал надолго. Я пыталась найти деликатный предлог, чтобы возобновить разговор и поднять этот важнейший вопрос. Моя бесцеремонность явно его огорчила.

– Пью много. Уже хорош, – наконец вымолвил он, бросив на меня мутный взгляд. По нему это было не заметно.

– Не сказала бы, – ответила я, глядя на часы. Прошел почти час с момента нашей встречи.

– Нет-нет, уверяю вас, я уже достаточно пьян, – стал настаивать Язаки, грустно усмехаясь.

Куцая улыбочка его, казалось, говорила: «Вот, мол, все, что осталось мне в жизни». И, несмотря на это, было в ней что-то убедительное.

– Алкоголь делает меня чересчур болтливым. Хотя протрезвление куда более мучительно. Ненавижу много разговаривать.

– Почему?

– Это свойство пошляков. Но сейчас нет необходимости обсуждать этот вопрос. Не будь у меня охоты поговорить, мне достаточно было вам сказать: «До свидания, спасибо», – и раскланяться. Не сделать этого непростительно. Смешно, ей-богу, но вот болтать с вами доставляет мне удовольствие.

– Не это ли удовольствие вам так ненавистно?

– Не судите поверхностно. Я не люблю испытывать это ощущение, причем не важно, с кем и о чем я разговариваю. Причина в том, что, по сути, это никакое не удовольствие.

– Я не совсем понимаю, о чем вы говорите. Вы утверждаете, что беседовать и получать от этого удовольствие – заблуждение?

– Нет, не совсем так. В конце концов, я сам не знаю, о чем хочу сказать. Оставим эту тему, ладно? И, если не возражаете, я хотел бы сменить место.

– Действительно, здесь стало слишком шумно.

– Вот и прекрасно.

Язаки поднялся.

О, эти блядские американские бары! Поистине ничтожнейшие в мире места!

– Если вы не против, мы могли бы дойти до моей квартиры, – предложил Язаки, – раньше у меня там был офис. Это совсем недалеко отсюда.

Мы вышли на Пятую авеню, прошли к Центральному парку, повернули направо и остановились перед огромным зданием в тяжеловесном испанском стиле, казавшимся сложенным из объемных каменных глыб, нагроможденных друг на друга. Мы находились у группы зданий отеля «Пьер». Никаких вывесок, кроме таблички с номером. Семь-восемь ступенек вели в холл, находящийся в углублении, скрытый за массивной и плохо освещенной аркой, казавшейся вырубленной прямо в толще камня. Было душно и сыро. Стойка покрыта полированной мраморной плитой пепельного цвета. За ней – служитель в синем костюме, занятый попеременным слежением за различными мониторами, нависавшими над компьютерным комплексом. Это был мужчина лет тридцати, латиноамериканец, но без малейшей примеси индейской крови, с лицом столь прекрасным, что перехватывало дыхание. Он изъяснялся по-английски с сильным испанским акцентом.

– Добрый день, сэр, – обратился он к Язаки, слегка улыбнувшись, потом прибавил: – Вам пакет, – и протянул толстый конверт, заклеенный пленкой с буквами «DHL». Он открыл тяжелую стеклянную дверь, и мы прошли к лифтам. Кафельный пол был безупречным, дверь, медленно открываясь, издала звук, напомнивший мне писк кролика (в детстве у меня был кролик). Отделка кабины лифта должна была, по всей видимости, воссоздать атмосферу старых европейских гостиниц: массивные деревянные панели, целый ряд зеркал и обязательная роза в вазе богемского стекла, подвешенной в углу. Едва я вошла, меня окутал незнакомый и чувственный аромат. Трудно сказать, откуда он проистекал: от розы или же был разбрызган какой-то дезодорант. С того момента, как мы вышли из бара на Пятой авеню, Язаки не произнес ни слова. Несмотря на быструю ходьбу, он нисколько не запыхался, хоть и утверждал, что пьян. Я же, в свою очередь, войдя в лифт, почувствовала удушье, мне стало трудно дышать из-за этого цветочного запаха. Мигнула цифра «12», двери растворились, и первым, что я заметила, был необъятный бежевый ковер. Я ощущала, как мои каблуки сладострастно погружаются в его толщу. Комнаты были не очень просторными, квартира, характерная для Аптауна, с видом на Центральный парк. Никаких труб, сомнительная афиша, брошенная прямо на пол шкура дикого зверя, забытый шприц – все это создавало ощущение наивной и одновременно настораживающей простоты. Двуспальная кровать, покрытая бархатным покрывалом, громадный стол, наверно, очень удобное кресло, возможно итальянское, с широкими подлокотниками, обтянутое зеленой кожей. Обстановку дополняла этажерка, помещавшаяся против окна, на которой рядком стояли факс, портативный ксерокс и компьютер. Язаки предложил мне зеленое кресло, сам же зашел за прозрачную акриловую перегородку, что отделяла кухню, и занялся поисками спиртного.

– Немного вина пойдет? – раздался его голос.

– Да.

Он вышел, держа в руке бутылку «Шато Мутон» 1970 года.

– Да вы что, такое вино! – попыталась запротестовать я.

Язаки сделал вид, что не слышит, и откупорил бутылку.

– Куда подевались бокалы? – пробормотал он и налил темную жидкость в хрустальные стаканчики. – Знаю-знаю, – начал он, протягивая мне вино, – такое