Я делала знаки кучеру не опережать нас, меня видели, я это знала, но и не думала говорить с ними при моих художницах. На мне была моя шапочка, и у меня был беспорядочный и сконфуженный вид.

Понятно, что моя семья была страшно рассержена и особенно раздосадована. Я была вне себя. Словом… тоска.

27 октября

Я получила много комплиментов, как говорят у нас в мастерской. Робер-Флери выразил приятное удивление и сказал мне, что я делаю поразительные успехи и что, по всей вероятности, у меня необыкновенные способности. Этот рисунок очень хорош, очень хорошо для вас. Я советую вам работать и уверяю вас, что если вы будете работать, то достигнете чего-нибудь совсем недурного.

Совсем недурного – обычное его выражение.

Кажется, он сказал: очень многие, уже много рисовавшие, не сделают так, но я не настолько уверена в этом, чтобы записать такую лестную фразу как факт.

Я потеряла Пинго, и бедное животное, не зная, что делать, вернулось в мастерскую, куда оно обыкновенно меня сопровождает. Пинго – маленькая римская собачка, белая, как снег, с прямыми ушами и с черными, как чернила, глазами и носиком.

Я ненавижу кудрявых белых собачонок.

Пинго совсем не кудрявый, и у него иногда бывают такие удивительно красивые позы, как у козочки на скале, я еще никого не встречала, кто бы не любовался ею.

Она почти так же умна, как Розалия глупа. Розалия была на свадьбе своей сестры, она отправилась туда утром, проводив меня.

– Как, Розалия, – сказала ей мама, – вы оставили барышню одну в мастерской?

– О, нет, барышня осталась с Пинго.

И уверяю вас, что она сказала это серьезно.

Но так как я немного сумасшедшая, я или позабыла, или потеряла где-нибудь моего сторожа.

28 октября

Шепи начала мой портрет. Я даже не думала, что существуют подобные создания. Ей никогда не придет в голову, что особа, ей симпатичная, пудрится или носит фальшивые волосы.

Человек, который не всегда говорит голую правду, лицемер, лжец, отвратителен. Она таких презирает.

Вчера она и Бреслау, желая меня успокоить (я завтракала), хотели тотчас же отнести мне Пинго, но испанка и другие принялись кричать, что они прислуживаются мне, потому что я богата. Я много спрашивала ее о том, как относятся ко мне в мастерской.

– Вас очень бы любили, если бы вы были менее талантливы. И потом: когда вас тут нет, только и делают, что разбирают вас.

Значит, это всегда будет так – я никогда не пройду незамеченной, как другие! Это и лестно и печально.

3 ноября

Когда я приехала, Робер-Флери уже поправил всем рисунки. Я подала ему свои и, по обыкновению, спряталась за табурет, но должна была выйти оттуда – столько приятных вещей наговорил он мне!

– В контурах видна неопытность – это и понятно, но удивительно правдиво и гибко. Это движение действительно хорошо. Конечно, теперь вам недостает опытности, но у вас есть все то, чему нельзя научиться. Понимаете? Все, чему нельзя научиться. Тому, чего у вас нет, выучиваются, и вы выучитесь. Да… это удивительно, и если вы только захотите работать, вы будете делать прекрасные вещи, за это я вам ручаюсь.

– И я также.

Два часа, я пользуюсь своим воскресеньем. Время от времени я отрываюсь от этой исторической хроники, чтобы заглянуть в анатомию или на рисунки, купленные сегодня.

7 ноября Пасмурно и сыро, я живу только в дурном воздухе мастерской. Город, Булонский лес – это смерть.

Я недостаточно работаю. Я молода, да, очень молода, я знаю, но для того, чего я хочу, нет… Я хотела быть знаменитой уже в мои года, чтобы не нуждаться ни в чьей рекомендации. Я плохо и глупо желала, ибо ограничивалась одними желаниями.

Я достигну, когда пройдет лучшая из трех молодостей – та, для которой я мечтала обо всем. По-моему, существует три молодости; от шестнадцати до двадцати, от двадцати до двадцати пяти и от двадцати пяти до… как пожелают. Другие молодости, которые придумывают, не что иное, как утешения и глупости.

В тридцать лет начинаются зрелые года. После тридцати лет можно быть красивой, молодой, даже более молодой, но это уже совсем не тот табак.

8 ноября

Только одно может оторвать меня от мастерской раньше срока и на все дообеденное время – это Версаль. Как только были получены билеты, ко мне отправили Шоколада, и я заехала домой переменить платье.

На лестнице встречаю Жулиана, который поражен, что я уезжаю так рано, я объясняю ему, что ничто, кроме Версаля, не могло бы заставить меня покинуть мастерскую. Он говорит, что это тем более удивительно, что я легко могла бы веселиться.

– Мне весело только здесь.

– И как вы правы! Вы увидите, сколько удовольствия доставит вам это через два месяца.

– Вы знаете, что я хочу сделаться очень сильной в живописи и что я рисую не ради… шутки…

– Надеюсь! Иначе это все равно что поступать с золотым слитком как с медным, это было бы грешно. Уверяю вас, что с вашими способностями, – я вижу это по тем удивительным вещам, которые вы делаете, – вам не надо более полутора лет, чтобы приобрести талант!

– О!

– Я повторяю, талант!

– Берегитесь, я уеду в восторге.

– Я говорю правду, вы сами это увидите. К концу этой зимы вы будете рисовать совсем хорошо, потом вы еще порисуете и в шесть месяцев освоитесь с красками, чтобы приобрести талант наконец!

Милосердное небо! По дороге домой я смеялась и плакала от радости и мечтала, что мне будут платить по пяти тысяч франков за портрет.

Не надо ездить часто в палату – это могло бы отвлечь меня от мастерской; заинтересовываешься, ездишь, ездишь, каждый день новая страница одной и той же книги. Я могла бы пристраститься к политике до потери сна… Но моя политика там, в улице Вивьен, там достигну я возможности иначе ездить в палату, чем теперь. Полтора года; но это пустяки!

Столько счастья пугает меня.

Полтора года для портретов, а для картин?.. Положим два или три года… там посмотрим.

Я была красива, но часам к восьми очень утомлена, что не помешало мне отправиться рисовать по крайней мере на целый час.

10 ноября

Насколько неприятные впечатления сильнее приятных.

Целый месяц я слышу одни поощрения, за исключением одного только раза, две недели тому назад: в это утро меня побранили, и я вспоминаю только это утро, но это всегда и во всем бывает так. Тысяча аплодирует, один шикает и свистит, и его слышите более других.

Академии (?!) утренние и вечерние не были исправлены. А! Но мне это извинительно! Вы помните, что модели мне не нравились и что начали мы только во вторник; в понедельник был беспорядок из-за моделей и потом особенно потому, что я сидела совсем en face, очень близко и смотрела снизу. Поза самая трудная. Не беда; это дурной знак, когда ищут оправданий.