Думаю, вы уловили идею. Современный редактор-минималист, вне всякого сомнения, упрекнул бы автора за обилие повторов. Однако Диккенс не страдал болезненной обидчивостью, присущей минималистам; в его прозе повторы столь же обычное явление, как и точка с запятой.

Диккенсу было свойственно и столкновение крайностей. (Он писал: «Это честное, беспристрастное, благородное приведение в соответствие вещей вроде бы несопоставимых; и хотя известны заразные свойства болезней и несчастий, ничто в мире не бывает столь заразительным и неодолимым, как смех и жизнерадостность».) Племянник Скруджа — полная противоположность старому скупцу; он искренне любит праздновать Рождество. Он говорит своему дядюшке: «Это единственные дни во всем календаре, когда люди, словно по молчаливому согласию, свободно раскрывают друг другу сердца и видят в своих ближних — даже неимущих и обездоленных — таких же людей, как они сами, бредущих одной дорогой к могиле, а не каких-то существ иной породы, которым подобает идти другим путем».

Однако Эбенизер Скрудж как раз и принадлежит к «существам иной породы». С самого начала повествования нас обдает безграничным цинизмом его сварливого характера. Мы поражаемся его неимоверной скаредности. Более того, полное отрицание всех человеческих проявлений делает его достойным соперником любого призрака. «Душевный холод заморозил изнутри старческие черты его лица», — пишет о Скрудже Диккенс. «Он всюду вносил с собой эту леденящую атмосферу. Присутствие Скруджа замораживало его контору в летний зной, и он не позволял ей оттаять ни на полградуса даже на веселых Святках». Самые отчаянные нищие не решались к нему подойти. «Даже собаки, поводыри слепцов» старались обойти Скруджа стороной. «А вы думаете, это огорчало Скруджа? Да нисколько. Он совершал свой жизненный путь, сторонясь всех, и те, кто его хорошо знал, считали, что отпугивать малейшее проявление симпатии ему даже как-то сладко». Мы с первых страниц понимаем: Эбенизер Скрудж — гнуснейший и препротивнейший тип, чего только стоит цитата: «Да будь моя воля, — негодующе продолжал Скрудж, — я бы такого олуха, который бегает и кричит: “Веселые Святки! Веселые Святки!” — сварил бы живьем вместе с начинкой для святочного пудинга, а в могилу ему вогнал кол из остролиста».

* * *

Старый Скрудж может показаться обычной карикатурой на противника Рождества, тем не менее для Диккенса алчность Скруджа вполне реальна и потому отвратительна. Диккенс ненавидел современных ему политэкономистов, в особенности — их рациональные объяснения, оправдывающие безжалостность во имя достижения цели. Его возмущало, что богатство и индустриальная мощь объявлялись в девятнадцатом веке «естественными» целями общества. Согласно рассуждениям политэкономистов, если Боб Крэтчит — клерк у Скруджа — не в состоянии содержать свою большую семью на скудное жалованье, нужно было заводить семью поменьше. Сегодня противоречия между тиранической властью Скруджа и кротостью Боба Крэтчита отмели бы как одно из диккенсовских преувеличений, но Диккенс твердо стоял на стороне Боба. Современные критики скептически отнеслись к выбору Диккенса, «густо сдобренному сентиментальностью»; чтобы направить читательские симпатии в сторону Боба Крэтчита, писатель не только наделяет клерка большой семьей, но и делает его сына Малютку Тима калекой. Зачем? Чтобы пугать призраками скептиков, подобных Скруджу.

Скрудж — это такой столп скептицизма, что поначалу он не желает верить в существование призрака Марли. («Может быть, вы вовсе не вы, а непереваренный кусок говядины, или лишняя капля горчицы, или ломтик сыра, или непрожаренная картофелина. Может быть, вы явились не из царства духов, а из духовки, почем я знаю!») И все же со Скруджем происходит разительная перемена. Уроки Рождества сделали свое дело. «Рождественская песнь» учит нас, что человек (и даже такой жестокосердный, как Эбенизер Скрудж) способен измениться. Перемена, произошедшая со Скруджем, вдохновляет тем, что этот скряга учится любить своих ближних. Говоря современным бесцветным политкорректным языком, Скрудж учится быть более заботливым. Но со Скруджем происходит более глубокая перемена, и это типично для Диккенса. Старый скупердяй поверил в существование призраков, а значит — он чудесным образом вернулся в свое детство и вернул себе детскую способность фантазировать.

Диккенсовское прославление призраков и Рождества — лишь малая часть неистребимой веры писателя в детскую невинность и волшебство. Диккенс был убежден: его взрослое воображение и значительное благосостояние, которого он достиг, обязаны сохранившейся у него связи с детством. Диккенс был популярен среди читателей современной ему Викторианской эпохи, но его произведения интересны и нынешнему поколению юных читателей. Почему? Это объясняется его удивительной способностью реалистично рассказывать о том, что многие взрослые снисходительно называют «фантазиями».

Добавлю: диккенсовская «полнота сердца» подвигла Теккерея превозносить «Рождественскую песнь» до небес. «Кто станет слушать возражения, касающиеся такой книги, как эта? — спрашивал Теккерей. — Она приносит национальную пользу, и каждый прочитавший ее сам становится добрее». Даже непреклонный Томас Карлейль был настолько потрясен «Рождественской песнью», что его (по словам жены) «охватила судорога радушия», а это явно противоречило натуре шотландского философа. Помните, как Честертон написал о Диккенсе? «Этот человек вел за собой толпы». Диккенс заставлял читателей не порывать связей с детством; это частично объясняет, почему ему удавалось вести толпы за собой.

Что касается диккенсовских призраков — они стали эмблемой и наших сочельников. «Тебя посетят еще три Духа», — сообщает Скруджу призрак Марли. Встречу с первым из них Скрудж перенес достаточно спокойно. «Скрудж увидел перед собой очень странное существо, похожее на ребенка, но еще более на старичка, видимого в какую-то сверхъестественную подзорную трубу, которая отдаляла его на такое расстояние, что он уменьшился до размеров ребенка».

Вскоре призрак представляется: «Я — Святочный Дух Прошлых Лет».

«Каких прошлых? Очень давних?» — спрашивает Скрудж.

«Нет, на твоей памяти», — отвечает Дух, вызывая у Скруджа мурашки по телу.

Дух Нынешних Святок возвращает Скруджу его же слова. Следом Дух швыряет ему его черствость, заставляя Скруджа терзаться «раскаянием и печалью». Причиной этого послужил вопрос Скруджа: он спросил Духа, будет ли жить Малютка Тим. «Я вижу пустую скамеечку возле этого нищего очага, — отвечает Дух. — И костыль, оставшийся без хозяина, но хранимый с любовью». Когда Скрудж принимается возражать, Дух опять напоминает ему некогда произнесенные им слова: «Если ему суждено умереть, пускай себе умирает и тем сократит излишек населения!»

На третью ночь перед Скруджем появляется третий гость, наиболее страшный из всех — Дух Будущих Святок. «Дух приближался — безмолвно, медленно, сурово. И когда он был совсем близко, такой мрачной таинственностью повеяло от него на Скруджа, что тот упал перед ним на колени». Этот Дух не берет в плен; Дух Будущих Святок показывает Скруджу его труп. «Вот он лежит в темном пустом доме, и нет на всем свете человека — ни мужчины, ни женщины, ни ребенка — никого, кто бы мог сказать: “Этот человек был добр ко мне, и в память того, что как-то раз он сказал мне доброе слово, я теперь позабочусь о нем”. Только кошка скребется за дверью, заслышав, как пищат за шестком крысы, пытаясь прогрызть себе лазейку. Что влечет этих тварей в убежище смерти, почему подняли они такую возню? Скрудж боялся об этом даже подумать».