Когда требовалось, Диккенс умел писать сочно и даже цветисто; в иных случаях, когда он хотел, чтобы читатель просто следовал за развитием событий, он был скуп на слова. Однако Диккенс всегда помнил о читателях. Он достаточно поздно, за несколько лет до смерти, начал выступать с публичными чтениями; тем не менее язык его произведений всегда был рассчитан на чтение вслух. Эти повторения, словно припевы в песне, эти подробные, до мелочей, описания впервые появляющегося в романе персонажа или нового места и, конечно же, обилие знаков препинания — все это сделано ради читателей. Можно сказать, что Диккенс «перехлестывает» с пунктуацией. От этого его длинные и вроде бы трудные фразы замедляют темп повествования, но становятся более удобными для чтения, словно пунктуация служит здесь сценическими ремарками (это при чтении вслух), а человек, читающий роман в выпусках, нуждается в постоянном напоминании о содержании предыдущих глав. В своих фразах Диккенс предельно четок и ясен. Он мастерски владеет знаком препинания, способным превращать короткие фразы в длинные, а длинные — делать читабельными. Этот знак — точка с запятой! Диккенс не позволяет читателю заблудиться и в то же время не хочет, чтобы читатель перескакивал через страницы. Читать Диккенса «по диагонали» вообще тяжело: вы слишком многое теряете и перестаете понимать ход событий. Диккенс специально делал каждое предложение удобочитаемым, поскольку хотел, чтобы вы прочитали каждое предложение.

Представьте, что вы пропустили эту фразу: «Замечу, кстати, что едва ли кто из ныне живущих столпов науки лучше меня знает, как болезненно действует на человеческую физиономию грубое прикосновение обручального кольца». В романе эта фраза заключена в скобки; она сказана как бы мимоходом. Пип рассказывает о том, как сестра принялась отмывать ему лицо, — ведь Пипу завтра предстояло впервые отправиться к мисс Хэвишем. Однако внимательный читатель поймет: Диккенс здесь вздыхает о тяготах собственного брака. И разве трудно представить, что тяжелые, полные унижений месяцы работы на фабрике по изготовлению сапожной ваксы найдут свое отражение в рассуждениях Пипа об отупляюще тяжелой работе в кузнице? «Дети, кто бы их ни воспитывал, ничего не ощущают так болезненно, как несправедливость». «Несправедливость» всегда оставалась для Диккенса одной из главных тем, и особую ярость в нем вызывала несправедливость к детям. Восприимчивость ребенка, соединяясь с невеселыми мыслями автора, преодолевшего пятидесятилетний рубеж и убежденного в том, что все лучшее и счастливое в его жизни уже позади, а впереди его ждет только одиночество, — этот сплав чувств владеет Пипом, который зимним вечером думает о том, что на болотах не выдержать такую ночь: «А потом я посмотрел на звезды и представил себе, как страшно, должно быть, замерзающему человеку смотреть на них и не найти в их сверкающем сонме ни сочувствия, ни поддержки».

Эти блистательные сцены, разбросанные по страницам «Больших надежд», действуют столь же завораживающе, как и характеры героев романа, и сам сюжет, заставляя склонить голову перед его простотой и величием. Диккенс был свидетелем того, как мир с пугающей быстротой двигался ко все более могущественному и менее человечному устройству; он видел, как нарастала людская алчность. «Со страстным негодованием он защищал золотую середину», — пишет Эдгар Джонсон. Диккенс верил, что для защиты человеческого достоинства необходимо сохранять и развивать в человеке личность.

К тому моменту, когда Диккенс закончил первый вариант «Больших надежд», стало сказываться неимоверное напряжение, с каким он всегда трудился. Он чувствовал себя уставшим и измотанным. Правда, ему удалось написать еще один роман — «Наш общий друг» (1864–1865). А «Тайна Эдвина Друда» осталась незавершенной… Весь последний день своей жизни Диккенс работал над этим романом. Вот последняя фраза, которую он написал: «Холодные каменные могильные плиты, положенные здесь столетья назад, стали теплыми; солнечные блики залетают в самые сумрачные мраморные уголки и трепещут там, словно крылья».[77]Затем он набросал несколько писем, в одном из которых, по свидетельству Джонсона, процитировал монаха Лоренцо, предостерегающего Ромео: «Мой сын, восторг стремительный нередко имеет и стремительный конец…»[78]Возможно, то было предчувствие. В своих романах Диккенс обожал предчувствия.

Чарльз Диккенс умер от инсульта теплым июньским вечером тысяча восемьсот семидесятого года. В момент смерти глаза его были закрыты, но на правой щеке блестела слезинка. Ему было всего пятьдесят восемь лет. Его гроб целых три дня простоял открытым в Вестминстерском аббатстве. Тысячи и тысячи людей приходили отдать последний долг тому, кто когда-то трудился за гроши в Хангерфорд-Стерз, наклеивая этикетки на коробочки с ваксой.

Это предисловие к «Большим надеждам» было частично опубликовано двадцать пятого ноября тысяча девятьсот семьдесят девятого года в «Нью-Йорк таймс бук ревью» в виде очерка, озаглавленного «В защиту сентиментальности». Очерк претерпел многочисленные исправления, прежде чем стал предисловием к изданию «Больших надежд», выпущенному издательством «Бантам классик» в тысяча девятьсот восемьдесят шестом году, где были напечатаны обе концовки романа. Мое предисловие сопровождает и несколько иностранных переводов «Больших надежд», оставаясь для меня самым любимым среди моей немногочисленной публицистики.

Моя любовь к творчеству Диккенса с годами ничуть не уменьшилась. Помню, как я негодовал, впервые прочитав роман Ивлина Во «Пригоршня праха». Тони Ласт — один из героев романа — отправляется в экспедицию в леса Амазонии и едва не погибает. Его спасает полубезумный человек, живущий в индейской деревне. Этот человек неграмотен, но у него от отца, служившего здесь миссионером, осталось много книг, и он очень любит слушать чтение. Бедный Тони обречен всю оставшуюся жизнь читать этому безумцу романы Диккенса. Согласно утверждениям Во, чтение Диккенса вслух было хуже смерти. Познакомившись с творчеством Во, я подумал: гораздо худшей судьбой было бы всю оставшуюся жизнь читать вслух его романы.

Мое восхищение Диккенсом доходит до крайности. Я даже позволил себе то, чего не позволял в отношении других своих любимых писателей: один из диккенсовских романов остается непрочитанным. Я приберегаю «Нашего общего друга», как говорят, «на черный день». Это последний завершенный роман Диккенса, и у меня давно возникло ощущение, что он будет последним романом, который мне захочется прочитать. Конечно же, это безумие, но я представляю себе сцену в духе девятнадцатого века: мне сообщили, что мой конец близок; я окружаю себя родными и друзьями, и у меня остается еще время, чтобы прочитать «Нашего общего друга». В конце двадцатого века эквивалентами смертного одра стали смерть от насилия и непредвиденные катастрофы. Знакомые врачи развеяли мои иллюзии по поводу того, что мне хватит времени прочитать заветный роман. Житейская мудрость советует взяться за чтение немедленно.