спросил Луис, взяв ее на руки и не без усилия перебравшись через изгородь, которая обрушилась от его неуверенных движений; ноги мельника промокли, с одежды стекала вода.

Дочь Жоана да Лаже билась в судорогах и твердила сквозь рыдания:

— Только не домой, ради Бога. Положите меня наземь и позовите сеньора викария, я вот-вот отойду.

— Терпение, девушка, я тебя здесь не оставлю, ты вся вымокла, а лицо горит... Ты что, в воду свалилась, Жозефа? Что делала ты здесь в такую пору?

— Иисусе, помоги! Иисусе, оборони! Иисусе, спаси! — бормотала девушка; дыхание ее слабело, и тело била горячечная дрожь.

Луис, боясь, что мучимая судорогами девушка испустит дух у него на руках, положил ее голову себе на правое плечо и прибавил шагу, приказав парнишке пойти вперед и уведомить хозяина.

В тот момент, когда мельнику надо было перебраться через изгородь, ему пришлось, чтобы справиться с тяжелой и неудобной из-за мокрой одежды ношей, подхватить юбки девушки левой рукой, и он тотчас почувствовал, что по тыльной стороне его руки потекло что-то горячее; одновременно он ощутил тошнотворный запах крови. Мельник подумал было, что девушка поранилась, и спросил:

— Ты поранилась, Жозефа?

Она не ответила ни словом, ни движением. Руки девушки бессильно свисали на спину мельнику, голова машинально покачивалась, пока мельник пристраивал у себя на груди недвижное тело, чтобы, не выпуская его из рук, преодолеть трудную преграду. Наконец ему удалось выбраться на каменистую тропку, которой он пришел сюда, и, когда Луис присел у большого валуна, чтобы отдышаться, ему почудилось, что тело женщины холодеет у него в объятиях; холод словно сообщился самому мельнику, и когда он, дрожа от ужаса, переместил свою ношу с плеча себе на колени, женщина и в самом деле была мертва.

Мельник окликнул ее по имени, потряс; исчерпав доступные человеку средства, воззвал к душам праведников; и, положив тело на берег, высохшей веткой папоротника стал смахивать капли пота, падавшие с лица покойницы ей на грудь.

Несколько минут спустя Жоан да Лаже, викарий и еще несколько человек, движимых любопытством либо состраданием, спускались к реке по Эстеванову Проулку с горящими пучками соломы в руках. Старуха Бритес, жена Эйро, завидев шествие, присоединилась к нему и рассказывала. всем, что при последних ударах колокола видела, как Жозефа перелезла через изгородь и направилась к Полю-при-Болоте, а затем свернула к реке, и голову она прикрывала нижней юбкой.

У конца тропинки они наткнулись на Луиса, мельника, сидевшего подле Жозефы, которая при свете факелов казалась живой, потому что глаза у нее были открыты.

— Что случилось, девушка? — обратился к ней отец.

— Не спрашивай ее ни о чем, Жоан, она уже у Господа, — отвечал Луис.

Викарий, потрогав руки и лицо Жозефы, подтвердил:

— Она покрылась смертной испариной. Что произошло? — прибавил он, обратясь к Жоану да Лаже. — Должны же вы знать или хотя бы догадываться, из-за чего утопилась эта добрая девушка?

— Ничего я не знаю, — отвечал отец с безмятежностью стороннего наблюдателя. — Месяца полтора назад она слегла; позвал я фриумского аптекаря; тот прописал ей всякие разные настои да отвары, а девчонке ни хуже, ни лучше. Сегодня, значит, после обеда было, вижу, плачет Мария, моя хозяйка, но мне ни словечка. После пошел я на кукурузное поле, поливать надо было, а когда воротился домой, спросил, где, мол, моя хозяйка; мне говорят, все еще на сеновале. Пошел я туда, спрашиваю, что, мол, с тобою, а она ни слова в ответ, потому как в бесчувствии; поднял я ее да перенес на кровать; и уже собирался послать в Вендас-Новас за цирюльником, чтобы кровь ей отворил, да парнишка прибежал, известил меня.

Но тут появилась сама мать утопленницы; она бежала полем и громко вопила, зовя дочь; все повернулись к ней.

От поднятых вверх факелов протянулась дорожка света и из тьмы, казавшейся по контрасту еще гуще, выхватила фигуру женщины, на бегу сжимавшей руками голову; фигура эта все увеличивалась по мере приближения. Старая Бритес жалась поближе к викарию, чтобы в случае вмешательства нечистой силы найти опору близ столпа церкви. Луис размышлял над словами отца усопшей, а сам Жоан да Лаже дожидался — безмятежно, безмолвно и без всяких мыслей, — пока жена подойдет ближе.

Она перебралась с поля в овраг, протиснувшись сквозь заросли куманики и боярышника, подбежала прямо к дочери, упала на ее неподвижное тело и стала осыпать ее поцелуями, трясти, окликать как безумная — и тут же потеряла сознание в грубых руках мужа, пытавшегося оторвать ее от покойницы.

* * *

Сутки спустя труп Жозефы из Санто-Алейшо, ладной белокурой красавицы, был предан земле, ибо из-за вызванного разложением зловония пришлось пренебречь обычаем, согласно коему тело усопшего должно пробыть на сей земле двое суток. Мария да Лаже, мать ее, по слухам, впала в помешательство, потому что не ела, не пила и не плакала; а ночью бежала из дому и скрылась где-то в горах. Отец усопшей, которому надоели навязчивые расспросы соседей и родичей касательно причин, толкнувших Жозефу на самоубийство, заперся в погребе; и поскольку его иссушала пламенная скорбь, он, естественно, заливал оную спиртным.

Читателю-горожанину трудно вообразить, как ведут себя сельские отцы и супруги в случае смерти жены либо дочери. Наиболее опечаленные, вынужденно пропостившись шесть часов, поскольку кухонный очаг не растапливается по случаю похорон, постепенно впадают в чувствительность, свойственную оголодавшим ослам. Никогда не доводилось мне видеть, чтобы на щеках у них блеснула хоть единая слезинка. Случается, умирает мать, оставив кучу ребятишек, плачущих в углу на кухне. Вдовец косо поглядывает на малышей да грубо бранит их. Тупость сильнее смерти. Человек невежественный живет в потемках, ибо цивилизация наделила его лишь склонностью хитрить, а потому, если тьму эту не развеет, не одолеет луч света, мозг и сердце — всего лишь начинка из вялой плоти, волокнистая либо зернистая субстанция, заключенная в оболочку. Нет существа скотоподобнее, чем мужчина, души которого не коснулось просвещение. Совсем иное дело — женщина. Материнство — великая школа, оно наделяет женщину интуитивным разумом, сотканным из любви и великих горестей. Женщина — вот кто льет слезы во всех краях и всех сословиях; и даже на последнем — увязшем в грязи — витке спирали падения им дано искупление слезами. Размышления эти — не