разгрузил, задал им корму, отхлебнул глоток вина из бурдюка и вернулся к пастушонку, который ждал его, слушая россказни тетушки Бритес о неприкаянных душах.

— Идем вместе, малец, — сказал мельник. — Мне хорошо знаком нрав твоего хозяина, и я знаю, что из-за козы он способен переломать тебе руки, если хлебнет лишку, а потому я помогу тебе ее сыскать. Чего боишься, парень? Души покойного капитана? Не будь дурачком. Если у того, кто умер, душа была добрая, она принадлежит Господу Богу, и никому нет от нее вреда; а злые души принадлежат дьяволу, и он их из когтей не выпустит.

— Изыди, сатана! Вот уж грешник, такому ад что дом родной, — пробормотала тетушка Бритес и в негодовании выпрямилась, осенив себя крестным знамением от плеча до плеча и от макушки до пупа.

— Что ворчишь, старая? Коли парнишка худо соображает, его простить можно; но ты-то больше семи десятков на свете живешь, пора бы ума нажить. Видела ты хоть раз чью-то душу, женщина?

— Мне-то они не докучают, слава Богу, — отвечала кичливо Бритес. — Знают, что ко мне лучше не соваться.

— Не суются, значит, к вам? Еще бы... — заметил все с той же ухмылкой ветеран. — Если б я был неприкаянной душой да встретился с вами, сразу дал бы деру. Душа, что сунется в такое тело, верно, вылезет грязная, точно крыса из дымохода.

— Прочь, ступай прочь, якобинец; сгинь, нечистая сила, сгинь! — воскликнула тетушка Бритес, сложив крестом два пальца, и попятилась к себе в дом.

* * *

— Ты меня слушай, малец. Люди пускай себе болтают вздор. Берегись, как бы твой хозяин не огрел тебя мотыгой, а уж от гостей с того света я тебя уберегу.

Мельник вел беседу с пастушонком, идя по каменистому Эстеванову Проулку. Несмотря на ободряющие речи ветерана, парнишка, проходя по самым темным местам, твердил про себя обрывки Катехизиса. В густом кустарнике поблескивали светлячки, а временами испуганный дрозд бил крыльями в листве живой изгороди. Тогда пастушонок невольно хватал мельника за руку, а тот подтрунивал над трусостью паренька.

В том месте, где тропинка выходила к реке, от нее ответвлялись две дорожки, одна направо, ведшая к кукурузному полю, где уже наливались меж широких длинных листьев початки, а другая налево, к выгону, спускавшемуся к самой Тамеге. Как раз в этот миг по реке к берегу широкими размеренными шагами двигалась, разбрызгивая воду, большая белесая фигура. Парнишка хрипло ойкнул и, вцепившись в кожаные подтяжки мельника, завопил:

— Дядя Луис, ой, дядя Луис!

— В чем дело?

— Вы что, не видите?

— Вижу, дуралей, вижу, душа капитана ловит плотву бреднем... Это же человек в нижней рубахе, не видишь, что ли? Раскрой глаза пошире, ослиная башка!

Человек в нижней рубахе оказался арендатором фермы Санта-Эулалия; он обходил с бреднем речные заводи, где окунь обычно шел косяком.

— Франсиско Брагадас, не ты это? — осведомился мельник.

— Он самый.

— Тут поблизости коза не блеяла? Не слыхал?

— Было дело, блеяла какая-то на пустоши Пименты, а потом снизу мне блеянье послышалось, с Островка.

— Ловится рыбка? Подбрось мне плотиц парочку на ужин.

— Ночь неудачная. Вся рыба ушла на глубину. Что-то неладное здесь творится... Пойду-ка домой.

— Что-то неладное? Выловил из речки привидение, что ли? Гляди, тут по горам душа капитана разгуливает, может, он решил искупаться, ночка-то теплая.

— Не до шуток, человече, — возразил озабоченно рыбак. — Когда я проходил к реке, оттуда, где ты сейчас стоишь, из-за вон тех ив, мне послышался словно плач ребячий и хныканье.

— Сова это была либо жаба, — возразил мельник с неколебимым бесстрашием того, кто привык все объяснять естественными причинами. — Если ты боишься, пойдем вместе, но придется тебе поделиться со мной уловом... Вон коза блеет, слышишь, малец?

— Уже перебралась на тот берег, — сказал рыболов, — по плотине, наверное. Будет тебе забота. Прощай, Луис.

— Гром ее разрази! — выбранился мельник. — Придется нам идти Каменным Бродом. Вот ведь тварь шалая! Уж лучше бы я деньгами дал за нее твоему хозяину, чем перебираться сейчас за реку!

И тут все трое услышали стоны, раздававшиеся совсем близко, с самого берега.

Пастушонок прижал ладони к губам и, присев на корточки, охнул:

— Ох, Господи!

— Вот это да! — проговорил ветеран с раздумчивой ленцой. — Франсиско-то прав был. Не сова это, не жаба... Вот оно что!

— Да что же, дядя Луис? — спросил парнишка сипло, почти утратив голос от страха.

— Женщина плачет, не слышишь разве? Посмотрим, кто там стонет, да поживее.

Мельник одним прыжком перемахнул через изгородь; он покашливал, что у нашего россильонского храбреца означало решимость, хотя вообще кашель у храбрецов может иметь и другое значение. Пастушонок следовал за мельником так близко, что наступал ему на пятки.

Мельник шел по кромке берега вдоль самой Тамеги; время от времени до него доносились стоны, но по мере его приближения стоны слышались все слабее: голос замирал в сдавленных рыданиях. За пастбищем темнела купа ив и тополей, и в этом месте журчащие речные струи образовали заводь — здесь рыбаки брали сетями плотву в пору нереста. Добравшись до этого места, мальчик и мельник услышали:

— Помогите, люди, умираю без покаяния!

— Сеньора Зефинья это! Хозяйка моя! Помоги мне Боже! — воскликнул пастушонок; с несказанной отвагой он ринулся прямиком сквозь ивняк и, не засучив даже штанов, прыгнул в воду, доходившую ему до колен. Мельник последовал за ним. Во тьме, еще более густой под навесом из ивовых ветвей, они с трудом разглядели женскую фигуру, наполовину погрузившуюся в воду и вцепившуюся обеими руками в какой-то сук; женщина все твердила:

— Помогите, люди, умираю без покаяния!

— Сеньора Зефинья, это вы? — крикнул парнишка и, обхватив руками ее тело, потянул женщину к себе. — Дядя Луис, помогите, мне невмочь.

— Я здесь, — проговорил мельник, приподнимая женщину с большим трудом, ибо она плотно обхватила руками ствол ивы, судорожно впившись в кору пальцами, словно ухватилась за дерево в муках удушья.

— Что случилось, Жозефа? —