На старости лет, достигнув пятидесяти лет со дня рождения, Чуй решил совершать священное путешествие в Мекку — хадж. Хотя бы раз в жизни должен сходить в Мекку мусульманин, хотя бы раз наполнить взор созерцанием священного черного камня и прочих чудес этого великого города. Облачившись в специальную одежду, ихрам, должен он испить воды из священного источника Зем-Зем, обойти мечети Мекки и Медины — городов, видевших Пророка.

Как и многие до него, Чуй ушел в хадж, сделав на этой земле главное — оставив детей и внуков, которые будут знать, чем наполнить свои животы. Как очень многие до него и после него, Чуй бесследно исчез, уйдя в хадж. Ушел, растворился, исчез.

Никто никогда не узнал, что стало с Чуем на другом конце земли. И дошел ли он до другого конца земли, где стоит священный город Мекка, увидел ли черный камень Каабы, облачился ли в ихрам, испил ли воды из священного источника Зем-Зем, наполнил ли свой взор мечетями Бейт-Уллах? Или бедный Чуй погиб еще по дороге к священному городу?

Что было последним виденным им в жизни, какие звуки стали погребальным пением над старым, уставшим жить телом пятидесятилетнего Чуя? Был ли это тягучий грохот лавины в Небесных горах, свистящий вой песчаной бури, вкрадчивое рычание зверя?

Вряд ли с ним случилось плохое по вине монголов. Монголы охотно давали пайцзы купцам, Мурад и Чуй были у них в доверии. А ту, свою первую пайцзу, взятую с тела умиравшего на Салбыке Альдо, хранил Чуй как самую большую драгоценность и, конечно, взял ее с собой. Вот костяного человечка Чуй с собою не взял; этот древний амулет он оставил старшему сыну как память о себе и как знак принадлежности к древнему роду тохар. Человечек остался в семье.

Так или иначе, но настал день, когда Чуй ушел из родного дома, уехал одвуконь на юг и никогда больше не вернулся. Тут надо сказать, что между сыновьями Чуя сразу же возникло противоречие, потому что двое из них считали поступок отца разумным и достойным мусульманина, а вот третий плохо исполнял предначертания ислама и сильно обвинял эту веру в том, что она отняла у него отца. Не будь Чуй мусульманином, никуда бы он не потащился на старости лет и еще десять, а то и двадцать лет радовал бы детей и внуков своим присутствием на земле! И потому сын Чуя, оставшийся жить в стране Хягас, хоть и успел Чуй сделать его мусульманином, был очень нерадивым исполнителем обрядов и почти позабыл делать намаз.

Внуки Чуя, живущие в Кашгаре, мусульманами остались, а внуки, жившие в стране Хягас, мусульманами уже не были. Сам же Чуй был постепенно забыт, как забываются все люди, кроме великих. Кроме тех, о которых надо помнить не только членам их семьи.

Чуй таким человеком не стал, и его потомки, снова познавшие Единого Бога под именем Бога-отца от православных священников, понятия не имели о том, что еще шесть веков назад в их роду был человек, уже поклонявшийся Единому — пусть и под именем Аллаха. И получается, что костяной человечек на веревке — единственное, что осталось от Чуя и жило после него самостоятельно.

Костяного человечка отец передавал сыну, а дед внуку, но амулет перестал быть памятью о позабытом Чуе и неведомом роде тохар. Костяной человечек стал знаком того, кто умел делать то, чего не умеет большинство людей — например, предвидеть будущее или лечить трудные болезни.

30 июня

— Володя… А ведь вам кто-то сильно мешает…

— Ну и кто бы это мог быть? Надеюсь, все-таки не сам Эрлик-хан?[17]

Виктор обиженно замолчал, надулся и тут же ушел, втянув голову в плечи. Володя почувствовал укол раскаяния. Всякий раз он огорчался, обижая Витю Гоможакова… Но что можно поделать, если Витя просто напрашивался на обиды: эта его звериная серьезность!

К счастью, есть еще и Костя Костиков, который не будет долго разводить антимонии и Витю всегда защищает. Ну вот, услышал разговор, и сразу с ходу завопил:

— Вам обязательно надо еще раза три выбрать пустую породу, чтобы хоть что-то понять?! До вас еще ничего не дошло?!

— Костя, Костя, не надо меня оглушать… А про помехи ты мог бы поподробнее?

— Подробнее вам Витя объяснит…

Костя прав. Надо будет извиниться перед Витей. Вряд ли он сможет объяснить что-то, но ведь и правда безобразие!

— Пока объясни сам… Вдруг пойму?

— Володя, вы сколько времени копали?

— Почти неделю… Костя, не тяни душу, все понятно — копали без толку, потому что кто-то не хотел, чтобы мы его нашли… Все правильно?

— У вас есть другое объяснение?

— Есть… Даже сразу два… изложить?

Костиков откинулся к нагретому камню, вытянул руку с двумя торчащими пальцами, загнул один из них с преувеличенной серьезностью.

— Первое, — продолжал Володя. — Тут может не быть никакого погребения. Это мы придумали, что оно существует… А мало ли кто что придумывает, верно? Ну вот… И второе: мы просто ошиблись. Может такое быть?

Костя молчал.

— Что, считаешь — мы не ошибаемся? Так, что ли?

— Не так… Что могли ошибиться — понимаю. Но вы не ошиблись, тут и правда есть погребение, просто вы не можете его найти.

— Откуда ты знаешь, Костя?

— Знаю, и все. Ты забываешь, Володя, что я пусть и не сильный, но шаман.

— Не забываю я…

Володя перевернулся на живот. Костя Костиков остался за спиной: умный, что-то важное знающий (или воображающий, что знает).

Жаркий полдень. Прогретая земля. Жужжат насекомые. Большие груды развороченной лопатами земли, врезанный в землю черный четырехугольник — это сегодня закончили раскоп там, где ткнул пальцем Епифанов. Нет ничего! Володя готов поручиться — они вгрызались в землю, которую не потревожил никто и никогда. Может быть, так удивляться и не стоило, но Володя как-то не ждал провала: он уже привык считать выводы Епифанова верными.

Он уже знал, как точны вычисления Епифанова; на его глазах уже падал луч на сделанный Епифановым мазок. Но как приятно было видеть толпу, замершую было, напряженно следящую за лучом солнца, и как зашумела, заорала по-русски и по-хакасски толпа, когда луч уперся в центр поставленного Епифановым крестика (теперь знак нанесли увереннее, да и вычисляла подобающее ему место Ли Мэй).

Похоже, в программе праздника летнего солнцестояния это был не последний момент, и 22 июня стало очередным подтверждением всех предположений и всех расчетов Епифанова.

С тех пор кое-кто из хакасской интеллигенции не растворился после праздника, а стал появляться в экспедиции. И с разными целями, разумеется. Две вечно пьяные компании Епифанов выпроводил в шею под веселые комментарии всей экспедиции. А вот Костя Костиков остался, и Витя Гоможаков остался. Косте еще хорошо — он делает народные инструменты, и его начальству наплевать, где именно он их делает, в Абакане или в палатке, которую разбил в лагере экспедиции. Ходит, смотрит, расспрашивает, внес даже свой вклад продуктами — притащил живого барана.