Не снимая мокрого пиджака, Гоша рухнул на кровать.

– Спасибо тебе, кореш. Довёл меня, не бросил. А то бы я опять в подворотне заночевал. В вытрезвитель меня уж не берут. Знают, суки, что мне платить нечем. И за пиво спасибо. Хороший ты мужик, душевный. Нынче такие жлобские времена – душевных людей и нет совсем, одни бездушные. Душа человеческая теперь дефицит. Все без души управляются. А на фига она, говорят, душа-то? За неё пенсию не платят. Спасибо тебе, кореш, спасибо. Ведь мог бы бросить меня к чертям. Да вот не бросил. И на кружку пива не пожмотился. Откуда ты такой взялся у пивного ларька? И как тебя зовут-то, а?

– Меня зовут Д., – ответил Д.

– Д? Это что же – имя или фамилия?

– Не имя и не фамилия. Или, если желаешь, и имя, и фамилия сразу.

– Ё-моё! Разве такое бывает? Ну ты даёшь! И имя, и фамилия сразу! Тебя и в детстве родители так прозывали – просто Д., и всё тут?

– Нет, в детстве меня звали по-другому. Но когда я вырос, обнаружилось, что я просто-напросто Д. С тех пор меня так и зовут.

– Ты и в паспорте просто Д.?

– Нет, в паспорте я Достоевский, Николай Андреевич Достоевский.

– Ё-моё! Ты родственник Фёдора Михалыча? Ни фига себе!

– Нет, я не родственник Фёдора Михайловича. Просто однофамилец. Это жена моя меня так прозвала. Смешно, говорит, что ты Достоевский, и как-то даже неприлично. Будешь ты у меня просто Д. Потом я и сам привык. Действительно, так гораздо лучше – просто Д. Жена меня бросила, а я так и остался Д. Перед смертью я попрошу, чтобы на памятнике написали: здесь лежит Д. А то ведь люди подумают, что здесь похоронен тот самый Достоевский, и напрасно будут цветы таскать на мою могилку.

– Слушай, Д., ить! У меня ведь тоже жена сбежала! Сказала, что не желает жить с алкашом, и смылась. С одним малопьющим буфетчиком. Вот какое совпадение! Мы с тобой, Д., оба брошенные! Но тебя-то за что? Неужто ты тоже поддаёшь? По виду не скажешь.

– За то, что я не люблю зарабатывать деньги, – ответил Д.

– О, Д! Ё-моё! – вскричал Гоша, приподняв голову. – Я ведь тоже не люблю! Да насрать мне на эти вонючие деньги! Да пропади они пропадом! Да гори они синим огнём! Из-за них все несчастья! Из-за них в жизни одна херня получается! Из-за них нет покоя человеку! Сколько людей из-за них погибло! А сколько ещё погибнет! Из-за них души человеческие гниют! Из-за них мозги человеческие сохнут! Из-за них кровь человечья течёт рекой! А без них так хорошо, так спокойно! А без них – лафа! Вот падлой буду – без них куда лучше, чем с ними! Ты уж поверь мне, Д., я без денег уж много лет живу, и я знаю, что это такое – безденежная жизнь. Это же свобода! Соображаешь? Сечёшь? Это она – свобода, лучшая из баб! Бабы все курвы; все стервы, все суки. И только одна – ты сечёшь, Д., сечёшь? – только СВОБОДА – баба достойная. На эту бабёнку что угодно променять можно. На неё можно всё променять. Вот я и променял на неё всё. Теперь живу с нею, и ни хрена мне больше не нужно. Ни хрена! Ложусь спать – она тут, и тоже ложится со мною. Ночью проснусь и чувствую – она рядом лежит, дышит. Обнимаю её за шею и дальше сплю. Утром проснусь, вижу – она здесь, никуда не делась. Встаю и иду на помойку бутылки собирать. И она рядом со мною идёт. Вместе и собираем. А после в магазин топаем, бутылки эти сдавать. Сдадим, купим малыша, полбуханки чёрного да банку килек в томате. Приходим домой и обедаем. И ей, и мне такая житуха в са-амый раз!

– Ты только бутылками и перебиваешься? – спросил Д.

– Не, не только. Случается, в магазине ящики потаскаю. Пару четвертных сунут. Ещё бывало – на почте письма разносил. Но эта работёнка мне не очень подходит. Тут надо внимательным быть. А я всё путаю, не в те ящики письма и газеты сую, а то и теряю их. Такая хреновина получается. Народ прётся на почту, ругается, претензии предъявляет. Зачем держите этого хмыря? Он же пьяница, безответственный тип! Он же такое может отмочить – наплачетесь!

– А вот эти бутылки, которые под столом, чего же не сдал? Они у тебя про запас? На чёрный день?

– Догадливый ты, Д., мать твою так. Верно, на чёрный день. Вдруг заболею. А эти бутылки Варька мне сдаст. Не бесплатно, конечно, – копеек сорок себе заберёт. Но и мне хватит. Тут рубля на два, не меньше. На эти деньги пять дней можно прожить. Без водки, ясное дело, всухую. А на курево я ни копья не трачу – чинариков на улицах хватает. Я из них недокуренный табак выковыриваю и самокрутки из него кручу. И с пивом у меня всё в порядке. Ларьков пять обойдёшь и нальёшься пивом под завязку – все оставляют, иногда даже полкружки. А одежду я в утильсырье приобретаю. Там за трёшницу целый костюм можно справить, не очень даже поношенный. А ботинки стоптанные и за рубль отдают. Кое-что можно и на свалке найти, мебель к примеру. Вот эти табуретки я там отыскал. Зачем их выбросили, ни фига не понимаю. Совсем же новые табуретки! Стаканов у газировочных автоматов навалом! Что же ещё надо? Ё-моё, Д., ответь мне, что же ещё надо вольному человеку? Ни пениса ему больше не надо! Ни фаллоса! Так зачем же деньги говённые зарабатывать? Зачем спину гнуть? Зачем что-то там делать? Зачем руками двигать и мозгами шевелить? И ждать получку два раза в месяц? И о премии какой-то там вонючей мечтать? И сберкнижку в кармане то и дело щупать – вдруг потерялась!.. И сберкнижку… в кармане… Д! Ё-моё!.. зачем… в автобусе… не плачу… в метро… не езжу… на фига мне метро… Свобода, Д., такая женщина, такая…

Гоша засыпал. Рука его свесилась с кровати. Рукав пиджака подтянулся вверх, и на Гошином запястье обнажилась татуировака: голая грудастая красавица держала в руке цветок – почти так же, как японка на листе календаря. У ног красавицы дугою были наколоты слова: «Да здравствует прекрасная свобода!»

Д. подошёл к этажерке и взял в руки толстый ветхий том в старинном кожаном переплёте. Открыл первую страницу.

Ещё на полке стоял потрёпанный томик Есенина, не менее потрёпанный томик Лермонтова, каталог коллекционных почтовых марок, изданный в 1954 году, и подшивка журнала «Знание – сила» за 1978 год.

Д. ещё раз взглянул на японку. Из её волос торчал большой деревянный гребень. Лицо у неё было белое. На щеках розовел нежный, приятный румянец. Брови были тонкие, выщипанные. Губки были очень аккуратно накрашены ярко-алой помадой. За японкой голубело небо. Оно было совершенно чистым. На нём не было ни облачка.

Комментарий

Да-да, это огромное удовольствие – пить пиво из кружки у пивного ларька! Вокруг тебя воробьи порхают. У ног твоих расхаживают голуби. Или кошка какая-нибудь бездомная трётся о твою ногу. Пена падает на песок или на асфальт и долго ещё пузырится там, внизу, на асфальте. А если пена падает на снег, в нём образуются жёлтые ямки и отверстия неожиданных очертаний.

Разумеется, приятнее всего стоять у ларька в хорошую погоду, в солнечный летний или весенний день или в один из ясных, тёплых дней начала осени, когда листва на деревьях едва-едва начинает желтеть, а трава после прошедших дождей такая свежая, ярко-зелёная, будто бы даже не подозревающая, что лето кончилось и дни её сочтены. Но право же, и в дурную погоду выпить кружечку подчас весьма недурственно. К примеру, ситуация такая: конец декабря, морозец – десять-двенадцать градусов, к тому же ветрено и похоже, что начинается метель. Стёкла ларька заиндевели, а маленький прилавочек у окошка весь покрыт жёлтым пивным льдом. Перчатки снимать не хочется, но приходится всё же их снять на минутку, чтобы вытащить из кармана кошелёк и извлечь из кошелька деньги. После того как расчёт с продавщицей закончен, снова надеваешь перчатки, берёшь кружку, отходишь в сторону и с наслаждением тянешь тёплое и кажущееся невероятно вкусным горьковатое пиво, поглядывая по сторонам и о чём-нибудь размышляя. Ветер срывает с кружки клочья пены и уносит их далеко. Одновременно он загибает полы твоего пальто и пытается стащить с твоей головы меховую шапку. И борьба с ветром тоже доставляет удовольствие…