– В девяносто третьем, когда Ельцин-Сатана стрелял из пушек в Москве и множество православных погибло, у нас в храме ночью сами лампады зажглись, а в купели вода стала как кровь. Патриарх хотел из Кремля с иконой Владимирской выйти, запретить избиение, но ему сатана не велел. С тех пор Патриарх черной сыпью покрылся, и у него, как у роженицы, живот растет. А кого родит, тот с копытами и с хвостом. Народ смотрел, как дом горит на Москве-реке, и никто не пришел на помощь. С того года Господь последних православных с Руси прибрал. Кое-где напоследок остались, чтобы свечки задуть… Голова старца удобно утонула в подушках. Нос, как строгий клюв, выглядывал из гнезда. Плачущие иконы являли несомненное чудо, но оно не коснулось его, Белосельцева, не озарило его душу любовью, не открыло ему смысла бытия, а лишь затуманило новой печалью. «Белые мощи», к которым он торопился после посещения «красных», не одарили его благодатью. Были для него горсткой праха. Преподобный, к которому он торопился в зеленой электричке вместе с верующим православным народом, не принял его. Узнав о его приближении, встал и покинул раку. Выставил вместо себя умирающего монаха, который строго объяснял, почему ему, Белосельцеву, оставаться на земле неприкаянным, доживать свои дни в помрачении, без веры, смысла и подвига.

– Теперь на Москве Сатана. Всех людей метит своим числом. Священники руку Сатане протянули, и он ставит «число зверя». Подметного царя схоронили, вместо него в могилу кости содомита подсунули, и все люди молятся за Царя-Содомита. Патриарх с жидами одну службу служит, не поминает Христа Распятого. Православных на Руси не осталось, а значит, не осталось народа. Которые русскими назывались, теперь просто люд, от слова «лютый». Вся Русь Православная на небесах собралась, и мне пора собираться. Второй день голубь на окно прилетает. Богородица за мной гонца шлет. Завтра к утру помру…

Старец умолк, сомкнул глаза. Они погасли, утонули в темных яминах, словно в них кинули могильную землю. В тишине было слышно, как на оконном карнизе воркует, постукивает коготками голубь.

– Пойдемте, – сказал келейник, опустив глаза долу. Вывел Белосельцева из палат на монастырское подворье, где на колокольне, под золотой короной, тонко прозвенели часы, возвещая о скончании времен.

Белосельцев вернулся на станцию, сел в отходящую на Москву электричку. Она была пуста, без единого пассажира.

Паломничество к «красным» и «белым» мощам не наделило его светом и силой. Еще острее он ощущал свое одиночество, как потерявшийся в Космосе астронавт, чьи приборы утратили из вида Землю, чей поврежденный корабль ушел с траектории и без топлива, без навигации, с молчащими передатчиками мчался в ледяной пустоте, среди разноцветных светил, мертвых, как полярные льды. Однако это не разрушило, не подавило его, но странным образом укрепило в одиноком и безнадежном стоицизме. Исполненный мессианства, один, он упрямо и, казалось, бессмысленно продолжал борьбу, имевшую смысл не в победе, не в одолении могущественного врага, а в своем собственном одиноком стоянии, среди ненавистных врагов, перед лицом гибнущего народа.

«Проект Суахили» вступал в новую стадию, на которой устранялись могущественные магнаты. Все их богатство, несокрушимая сила их информационных империй, их явные и скрытые связи переходили в распоряжение заговорщиков, усиливая тех непомерно. На пути к их цели, осторожный, беспощадный, коварный, оставался московский Мэр. Метил в Кремль, создавал оппозицию, обольщал больного властителя, льстил Дочери, распускал у ней за спиной чернящие слухи, тайно вступал в отношения с командующими округов. На его предстоящем празднестве в честь открытия моста, в день его триумфа, предполагалось учинить разгром олигархов, погубить говорливого, утратившего чувство реальности Граммофончика.

Осквернить ритуальное празднество Мэра знаками тюрьмы и смерти.

Праздник, затеваемый Мэром, пропечатанный в пригласительных картах рифленым золотом, назывался: «Мост-Президент». Неутомимый украшатель столицы, искусный строитель великолепных храмов и памятников, конструктор кольцевых дорог и проспектов, Мэр соорудил через Москву-реку магистральный бетонный мост, а старый, облицованный камнем, из утомленной от времени узорной стали, передвинул на новое место, к Нескучному саду. Накрыл хрустальной крышей, с тонким вкусом соединил в нем благородную архаику и великолепный модерн. Подарил его москвичам, как стеклянную, переброшенную через реку галерею, из которой открывался великолепный вид на воду и где предполагалось проводить художественные выставки, увеселения и празднества. «Мост-Президент» был верноподданническим знаком Мэра мнительному, недолюбливающему его Истукану и тайным намеком на собственные стратегические, далеко идущие замыслы.

Белосельцев, отправляясь на торжество, был бодр, сосредоточен, весел. Он шел пешком от метро «Парк культуры», по набережной, где было перекрыто движение и пропускались только избранные лимузины с фиолетовым вспыхивающим плюмажем, которые проскальзывали вдоль вечерней озаренной реки и мчались к помпезному зданию Штаба. Оттуда, из темноты, переброшенный через реку к лесистому взгорью Нескучного сада, хрустально светился мост. Посылал в вечернее московское небо золотые лучи. Казался волшебной, возникшей в небесах дорогой, по которой пойдет вереница счастливых, спустившихся на землю небожителей. На подступах к мосту обильно стояли охранники. Иные открыто, в милицейской форме, с автоматами, другие, незаметные, в гражданском облачении, таились в тени деревьев. У Белосельцева несколько раз испрашивали пропуск, и он охотно извлекал из кармана именную золоченую карту, где был оттиснут лучезарный «Мост-Президент».

У подъема на мост, на набережной, была ярко освещена открытая площадка. В аметистовых лучах играл рояль, переливались лакированные виолончели и скрипки. В кадках стояли великолепные деревья, с оранжевыми апельсинами, малиновыми яблоками и сливами, как предвестники райского сада. На ступенях моста деревья составляли сплошную благоухающую, ведущую в небо аллею. По этой аллее медленно восходила вереница гостей. Дамы, блистая обнаженными плечами и шеями, украшенные драгоценностями, то и дело останавливались, указывали своим спутникам на красоту реки, на купол храма Христа Спасителя, на подсвеченную монограмму Крымского моста, на бронзовый колосс Петра Великого. Мужчины, помогая подыматься дамам, иные в черных фраках, успевали наклониться к душистым, растущим из кадок деревьям, вдыхали тропические сладостные ароматы. Стеклянная галерея напоминала ботанический сад обилием экзотических пальм, араукарий, лавров, магнолий. Они составляли уютные потаенные ниши или сплошные заросли или расступались, образуя просторные поляны, с которых, сквозь прозрачные стекла, открывался великолепный вид на Москву. На освещенные церкви, на парящие в лучах особняки и дворцы, на огненную дугу Садового кольца, на разноцветную реку, по которой плыли украшенные огоньками трамвайчики. Проходящая мимо Белосельцева знаменитая актриса громко, желая привлечь внимание, произнесла:

– Висячие сады Се-МЭР-амиды! – И в ответ ей, дымя сигаретой, засмеялся известный парламентарий.

Галерея наполнялась гостями. Слуги в малиновых сюртуках с бабочками разносили на подносах напитки. У столиков, среди тропических деревьев, словно это были Фиджи или Сейшелы, бармены в белых камзолах наливали из толстых бутылок виски, коньяки, замороженную, с золотой искрой водку. Пленительно улыбаясь, кидали хрустальные ломтики льда, лили шипучий тоник, розовый томатный сок. Белосельцеву было приятно сделать терпкий глоток, глядя, как на реке, украшенный алмазной гирляндой, в размытом отражении стоит сторожевой корабль с маленькой пушкой, и адмирал в парадном мундире что-то объясняет жеманной красавице, известной своими телепередачами «В гостях без галстука». Та шевелила сочными, сладостно-плотоядными губами, словно сосала большой леденец, одновременно целуя стоящий на воде корабль, и адмирала от седых благородных волос до голубых лампасов, и мандариновое дерево в кадке, усыпанное оранжевыми плодами, а также всех проходящих мимо ее перламутровых, неутомимо сосущих губ.