Его восемнадцать негров, уже выучившие до полусотни арагонских и арабских, большей частью матерных, слов, помогали неплохо. Таскали раненых, держали за руки и ноги оперируемых без опия пациентов, мыли, стирали, хоронили, добывали еду, и, в отличие от своего хозяина, похоже, даже бывали счастливы. Амир же поглядывал на мир вокруг, и он ему нравился все меньше и меньше.

Мятежники делали то, ради чего все, собственно, и затевалось. Крещеных индейцев тут же делили, строили в колонны и уводили в неизвестность, монахов развешивали на деревьях, мастерские растаскивались, а отпечатанные в типографиях редукций тиражи книг просто поджигались. Как и все, что нельзя было унести.

Это было совсем не то, чего хотел Амир.

А потом его как врача пригласили на «испытание» высокопоставленного монаха.

— А откуда эти… детеныши… в отдельном загоне? — поинтересовался уже приготовивший раскаленное железо сержант.

— В горах взяли, — испуганно вращая глазами, ответил монах. — У людоедов.

— Так их вам людоеды и отдали! — не поверил сержант и на пробу ткнул малиновым стальным прутом каплуна в брюхо.

— Клянусь! — заверещал монах. — Мы с мамелюками вместе вошли! У кого хочешь спроси!

Амир стоял, слушал о том, как монахи вкупе с мамелюками расстреливали родителей, чтобы забрать их детей, а перед глазами стоял тот вечер в горах, когда он зачитывал родичам указ об изгнании. Тогда Церковь пыталась отобрать детей у морисков.

Он посмотрел на дымящийся раскаленный прут, затем на рыдающего монаха и понял, что жалости нет. Наверное, впервые.

Едва весть о приближающейся армии достигла редукции, Херонимо тут же собрал совет.

— Армия движется большая, оружия много, объединились все. Какие предложения?

Монахи молчали.

— Надо вооружать индейцев, — первым нарушил тишину Бруно.

Монахи криво заулыбались.

— Есть мнение, что индейцы повернут оружие против нас, — ядовито прояснил ситуацию Херонимо.

— Исключено, — оборвал его Бруно. — Чем больше бьешь по заготовке, тем она краснее и послушней.

Монахи рассмеялись.

— Есть еще две трудности, — поднял руку, призывая к тишине, Херонимо, — Корона запретила давать оружие туземцам…

— Ерунда… — отреагировал кто-то из старших монахов.

— И вторая трудность, — завершил Херонимо, — у нас нет лишнего оружия, только у конвоя.

Бруно пожал плечами.

— У вас же есть порох. Я видел.

— А из чего стрелять?

Бруно невольно поежился. Ни один мушкет, который он видел, не был сложнее часов.

— Сделаем, — вздохнул он. — За это не переживайте. Для нас сейчас главное — объяснить туземцам, что ждет их в случае проигрыша. Красочно объяснить. В лицах.

Когда Томазо сошел на берег, Сан-Паулу был наполовину пуст. Он оглядел поросший непривычно высокими деревьями берег и, порасспросив немногих встречающих, двинулся в центр города.

— Я Томазо Хирон, — представился он приоткрывшему дверь настороженному мужчине, судя по сводкам, давнему агенту Ордена.

Дверь мгновенно распахнулась, однако, едва Томазо вошел, в его горло уперся кинжал второго агента.

— А у нас уже есть один Хирон, — улыбнулся хозяин дома.

— Я знаю, — с задранным подбородком выдохнул Томазо. — Только я — настоящий. Хочешь убедиться?

— Неплохо бы… — рассмеялся хозяин.

— Ладно.

В следующий миг Томазо вышел из-под удара, а на счет «три» оба лежали на полу в самых неудобных позах.

— Убедил?

— Тебя где так натаскали, брат? — охнул хозяин дома. — Отпусти… больно.

Томазо отпустил обоих и прошел по комнатам.

— Пусто?

— Пусто… — выдохнул все еще охающий хозяин.

— Тогда слушайте. Папа в плену. Подписывает бумаги. Это самые последние новости из Европы. А что у вас?

Оторопевший хозяин еще раз охнул — теперь от ужаса.

— Папа в плену — это плохо.

— Так что у вас?

— У нас очередная война против редукций, — подошел хозяин дома.

— Комунерос… — понимающе кивнул Томазо.

Борьба общин и цехов против Церкви и Короны в защиту вольностей, начавшись в Кастилии, перекинулась и сюда. Но если в Кастилии их достаточно быстро разгромили, здесь, на краю света, комунерос до сих пор были грозной силой.

— Да, комунерос, — подтвердил агент, — но все решат не они, все решат голландцы. Вот кто сейчас — главная беда.

— А что они могут? — заинтересовался Томазо.

Он знал, что военный флот у голландцев сильный, но чтобы всерьез угрожать Южному материку, флота недостаточно.

— Голландцы напирают на закон.

— И как?

— Они утверждают, что это они, пусть и под флагом кастильской Короны, открыли и освоили этот материк.

— Весь?! — поразился такой наглости Томазо.

— Почти весь, — кивнул хозяин дома. — И вот в чем беда: у них есть документы. Акты с именами голландских пиратов и капитанов… все честь по чести.

Томазо сокрушенно покачал головой, а потом вдруг подумал, что, случись Южной Европе проиграть, голландцы вполне могут отхватить южную часть Нового Света. А к тому шло.

— А все-таки что там с редукциями? — напомнил Томазо.

— Уже четыре пали… рабов вывели, остальное сожгли.

— Ч-черт! — не выдержал Томазо.

Он никогда не занимался редукциями, но проигрывать не любил.

— Но хуже всего, что сейчас их некому остановить, — добавил хозяин дома. — Если так дело пойдет, нашим владениям в Парагвае и Бразилии конец. И тогда голландцы будут здесь как дома.

В этот день Гаспар, впрочем, как и еще несколько нанятых с полгода назад «практиков», получил последнее предупреждение.

— Если мы не создадим свою версию календаря, ее создадут англичане, — прямо сказал отец Клод. — Или голландцы… или еще кто.

— Я понимаю, — угрюмо кивнул Гаспар.

— Нет, ты не понимаешь, — сварливо возразил отец Клод. — Если единый христианский календарь первыми сделают они, Риму в истории Церкви выделят место на задворках — там же, где сейчас торчат Александрия и Византия.

Гаспар потупился. Сейчас, когда Австриец методично диктовал Папе свои условия, к тому все и шло.

— Думай, Гаспар, думай, — похлопал его по плечу ведущий историк Ватикана. — А то вместе в ссылку на Канары отправимся.

Бруно видел, чего более опасаются монахи: разреши индейцу убить белого, и завтра он это сделает уже по своей воле. Но вот как раз на это Бруно было решительно наплевать. Он уже видел: все эти идущие на них войной землячества поселенцев — всего лишь примитивные устройства с претензией на власть, на деле годные разве что в переплавку. То, что создавал он, было на порядок сложнее и, в отличие от коммун, имело будущее.