Так почему же Нонка не захотела простить ее, причем при таких обстоятельствах, когда простительно очень многое?

Вывод напрашивался малоприятный: похоже, их многолетняя дружба была односторонней, построенной по тому же принципу, что и любовь: один любит, а другой позволяет себя любить. В противном случае Нонка обязательно нашла бы оправдание тому, что показалось ей обидным, и отзвонила бы как ни в чем не бывало.

Сама-то Люся ведь именно так и поступила. Оскорбленная до глубины души поведением лучшей подруги — такой выкинула фортель, что просто ни в какие ворота! — она подумала-подумала и, решив, что у Заболоцкой, должно быть, крыша поехала на фоне климакса, переборола себя, дала этой чуме сутки, чтобы опомниться, и на следующий день после похорон Нюши позвонила на Арбат. И что же? Бесчувственная и упрямая, как ослица, Заболоцкая вместо слов сострадания и утешения обрушила на нее нескончаемый поток обвинений в предательстве, лживости, лицемерии, перемежаемых ненормативной лексикой. Не слушая возражений, Нонка орала и отчитывала ее с таким высокомерием, как будто Люся все еще была маленькой девочкой из предместья, сильно уступающей в умственном развитии подружке из образованной московской семьи.

Когда глухая к ее аргументам Заболоцкая в тысячный раз выкрикнула: «Идиотка, нет, ты скажи, как ты могла так меня подставить?!» — Люся не выдержала:

— Сама ты идиотка! — и бросила трубку.

Бросила и тут же пожалела об этом: ведь Нонка была единственным человеком, кого она смогла позвать на похороны матери.

А кого еще? Если не считать Кашириных, о которых Ляля по понятным причинам и слышать не хотела (кто мог тогда знать, что случится через две недели?), никаких родственников у них не было — ни близких, ни дальних. Звонить соседям с дачи — Кузьмичу, бабушкиным подружкам по гулянью — Ляля тоже не велела: мол, дойдет до Кашириных, когда и где хоронят бабушку, и «эти твари» обязательно явятся. Соседки по ростокинскому дому, с которыми Нюша когда-то водила дружбу, давно померли или переехали. Звать на похороны баб с работы, Алину с Элеонорой, казалось неуместным: с Нюшей они не знакомы и, значит, будут сторонними наблюдательницами, вынужденными изображать скорбь. Кому нужна эта фальшивая скорбь? Насчет Кости, который выразил готовность помочь, Люся долго сомневалась и все-таки решила: ни к чему. Присутствие на похоронах само по себе не большая радость, а тут еще все будут спрашивать шепотком за его спиной: это что за мужик приперся?

Прикинув и так, и этак, она впала в полное отчаяние: неужели провожать Нюшу в последний путь придется втроем — лишь с Лялей и Нонкой? Близкие слезы вновь сделали мутным только что вымытое до прозрачности окно и лились до позднего вечера того первого в жизни, невыносимо горького и одинокого без матери дня.

Вернувшаяся к ночи со студии Ляля посмотрела на нее как на ненормальную.

— Мать, ты извини, но чего-то ты совсем того… Ты, может, забыла, что твоя дочь — известная актриса, публичная персона? Уверяю тебя, желающих проститься с моей бабушкой, выразить мне… прости, нам с тобой… соболезнования будет более чем достаточно. — Еле живая, девочка упала на кровать и с выражением муки на лице принялась массировать пальцами виски. — Башка трещит… Кстати, приготовься к тому, что могут слететься журналюги с камерами. От этого воронья никуда не спрячешься… Да, вот еще что. Если спросят, почему нет Ростислава, говори всем, что у Зинаиды плохо с сердцем, и он вынужден был остаться с ней. Собственно, больше от тебя ничего не требуется. Остальное я беру на себя… Иди, я покемарю немного.

Всего лишь пятиминутный отдых с закрытыми глазами — и заглянувшая на кухню Ляля выглядела уже бодренькой и свежей. Вот что значит молодость!

— Дай чего-нибудь поклевать, — сказала она, как обычно после возвращения со съемок. — Кажется, я ничего не ела со вчерашнего утра. Поэтому, наверное, и башка такая чугунная. Рулю сейчас и думаю: ну почему я вчера не попробовала бабушкины оладьи?

— И я тоже… и теперь мы их уже никогда не попробуем, — борясь со слезами, проговорила Люся, подавая дочери ее всегдашний ужин — салат с сельдереем и сваренную на пару рыбу. Но все-таки не выдержала, всхлипнула.

— Мам, да не волнуйся ты! У бабушки будут достойные похороны.

К широким гранитным ступеням, ведущим ко входу на небольшое, привилегированное кладбище, подъезжали новенькие блестящие машины, и на обсаженную траурными голубыми елями площадку, залитую последним сентябрьским солнцем, выходили телевизионщики и киношники: эту публику можно сразу отличить от представителей других профессий — более скучных и менее денежных. Кто-то из Лялиных коллег, друзей и знакомых был легко узнаваем по кино— и телеэкрану, по рекламным роликам и журнальным обложкам, кого-то Люся знала лично, даже помнила по именам — когда-то они приезжали в гости на дачу.

В первое время после восстановления каширинской дачи Лялька обожала принимать гостей, с восторгом осматривавших ее роскошный дом и огромный ухоженный сад, пестревший всеми красками лета. Почти каждый выходной на лужайке среди цветов валялись девчонки в бикини, с удовольствием демонстрируя свои стройные тела оживленным, говорливым мужичкам, жарившим неподалеку шашлыки. Вечером вся компания традиционно собиралась на террасе за самоваром. Пили чай или что-нибудь покрепче и наперебой расхваливали Нюшины пирожки. Получив свою минуту славы, Нюша долго светилась от гордости. После отъезда гостей скрупулезно подсчитывала остатки, чтобы к следующему сборищу напечь побольше с капустой или, наоборот, с мясом: «Глянь, с мясом-то нынче лучше съели». К великому ее огорчению, любимой внучке, становившейся день ото дня все более деловой, через год-другой «вся эта свистопляска осточертела», и с тех пор гости наведывались на дачу все реже…

Знакомые и незнакомые люди подходили к Люсе и к неразлучной с ней, крепко державшей ее под руку Нонке, которую, очевидно, принимали за близкую родственницу покойной, и сдержанно, без ложной патетики, выражали свое глубокое соболезнование. Выскочившие из черного джипа две телекрасотки, давние Лялькины подружки по театральному училищу, кинулись к Люсе как к родной. Вспомнили милые девочки и замечательные пирожки Анны Григорьевны, и фантастические закаты над озером, и незабываемые чайные посиделки на террасе.

— Ах, какие мы все тогда были счастливые в вашем Счастливом! — с печальной улыбкой сказала тоненькая Тонечка, и Люся поверила в искренность этой очень успешной девушки, вкалывавшей как раб на галерах и, судя по невероятно узкой талии в стильном черном плаще с широким лаковым поясом, давно забывшей вкус пирогов и шашлыков.

Мало-помалу терзавшее душу ощущение фальши от тусовочных похорон, когда простую деревенскую женщину, разнорабочую на железной дороге, провожают в последний путь составом как для прощания с народной артисткой республики, заслуженной деятельницей искусств, постепенно исчезло. Даже до предела напряженная среди шикарного медийного бомонда Заболоцкая слегка расслабилась, перестала жаться, шепнула:

— Что-то я, Люськ, не рассчитала, думала, будет холодно.

Запихав в сумку темный платок, стянутый с головы, Нонка расстегнула молнию на стеганой куртке с капюшоном, махнула расческой по волосам, и из бедной родственницы покойной, приехавшей из далекой глубинки, превратилась в интеллигентную московскую тетку, сотрудницу бюджетного учреждения культуры.