— Спасибо, теть Люсь, — благодарно кивнул Тимофей и снова взялся за вилку. Каким-то очень знакомым движением… Костиным!

Надо же! — во второй раз за сегодняшний день поразилась Люся. Как же она не замечала этого раньше? Кисти рук, пальцы, форма Тимкиных ногтей были Костиными, и держал он вилку и нож точно так же, как это делал Костя: чуть прямее, чем положено… Нет, не может быть, остановила она себя, испугавшись, что заразилась Костиным безумством, однако, сама того не желая, снова скосила глаза на Тимкины пальцы, которые будто магнит притягивали ее внимание. Убедившись, что не галлюцинирует, она задала себе вполне резонный вопрос: а почему бы, собственно, и нет? Только потому, что Тимка представляет собой совершенно иной тип — смугло-южнорусский, вихрасто-кубанский или ростовский, — нежели русак Костя? Но известно же, что мальчишка — копия матери… А в кого же он тогда такой хохотун и болтун? Помнится, его мамашка когда-то покорила сердце стеснительного студента именно своим выразительным молчанием. Вместе с тем, если предположить, что Ляля оказалась как две капли воды похожей на свою прабабку Михальцеву, которую не видела никогда в жизни, то и Тимофей вполне мог унаследовать веселый нрав кого-нибудь из предков. Скажем, двоюродной бабушки — разговорчивой Маргариты Кирилловны. Это сейчас, с возрастом, у Маргоши глаза часто бывают на мокром месте, а в юности, говорят, большей егозы и стрекотухи, чем Маргошка, свет не видывал. Хлебом не корми, только дай поболтать да похохотать…

— О чем таком интересном ты задумалась, что совершенно забыла о нас? — заставил ее встрепенуться вкрадчивый Костин баритон возле самого уха, и она растерялась так, как будто ее поймали с поличным. К счастью, на помощь пришел Тимка:

— Теть Люсь, а можно еще компотику? Капельку?

— Капельку? Можно, — обрадовалась она возможности пошутить. Капнула в его уже дважды опустошенный стакан одну лишь капельку, как Гундарева в фильме «Подранки», и в ответ на обиженно-изумленную физиономию с ехидством укорила мальчишку: — Эх, Тимофей, темный ты человек! Не знаешь советской кинематографической классики… На, на, держи свой компотик. Но на этом, господа хорошие, завязываем с чревоугодием, собираем со стола и переходим к химии.

После третьего стакана насыщенного, сладкого компота из мороженых фруктов Тимка объявил, что объелся до обморока, и, прерывисто дыша, как спринтер на финише, завалился с мобильником на диван. Поразвлекался, нажимая на кнопочки, а потом, как услышала Люся из кухни, позвонил матери — бодренько, по-деловому: «Ага, я!.. У дяди Кости, конечно!.. Да, занимаемся. Вовсю. Устал даже. Думаю, может, по такому случаю я останусь здесь ночевать?.. Можно?.. Спасибо, мам!»

Всякий раз, когда он разговаривал с матерью, Люся не могла избавиться от ощущения, что Виктория здесь, рядом. Сегодня же, когда расплывчатый образ докторицы в белом халате трансформировался, сделался куда более отчетливым, живым, реальным, а главное, выяснилось, что Викторию с Костей крепко связывает не только прошлое, но и настоящее — Тимка, это ощущение стало особенно тягостным, просто невыносимым.

Осуждающий Куркиных за неприобщение ребенка к мировой культуре, Костя почему-то не озадачивался тем, что парня уже давно пора приобщать к культуре общежития: вместо того чтобы мобилизовать обжору, которому очень полезно было бы подрастрястись, Костя таскал на кухню грязную посуду сам. Чуть ли не бегом. Так ему не терпелось перейти к химии. Еще бы, столько готовился! Побоку любовь-морковь, Костенька теперь все будние вечера посвящает штудированию школьных учебников и методичек по сдаче этого треклятого ЕГЭ. Позвонишь ему — он витает в облаках. Опомнится, обрадуется, ласково помурлычет и вдруг резко, без перехода, снова о том же: «Знаешь, Люсечка, я убежден, что, если взрослый человек поставит себе задачу обучить ребенка чему бы то ни было, пусть даже китайскому языку, он сделает это лучше любого равнодушного профи!» Голос радостный, первооткрывательский. Ни дать ни взять Дмитрий Иваныч Менделеев, открывший по утрянке периодический закон. Молодец, конечно, спору нет, однако и кайфа от разговора с ним тоже нет…

— Кость, задержись на минутку. Ну не беги ты, умоляю! Мне нужно сказать тебе кое-что.

Спина в домашней клетчатой ковбойке застыла в дверном проеме, распрямилась, и суетливый половой с полотенцем через руку наконец-то превратился в нормального мужика, способного и обнять, и пощекотать щеку любимой женщины сексуально колючей бородкой, и со значением заглянуть в глаза:

— Надеюсь, ты не покинешь нас сегодня?

— Покину… — шепнула она в целующие ее украдкой губы: при Тимке негоже придаваться нежностям. В объятиях милого Котика-братика желание уехать сразу сменилось желанием остаться, но, как только он отступил на шаг, это желание пропало. — Извини, я поеду. У меня дома гора не сделанной к понедельнику работы, а кроме того… мне неловко ночевать у тебя, когда… — Чтобы не противопоставлять себя Тимке, она не стала говорить «когда здесь Тимофей», сказала: — Когда мы не одни. Тебе и самому, я знаю, неловко. Ведь правда?

— В общем, да, — признался он с виноватой улыбкой, снова обнял на секунду — в благодарность за понимание — и понесся химичить.

— Кость, не забудь покормить Филимошу! И кинь в стиралку Тимкины джинсы! — с раздражением крикнула она, прямо как жена с двадцатилетним стажем, и, услышав уже совсем безучастное, лишь бы отвязаться: «Да-да, конечно», — почувствовала, как к горлу снова подступают слезы: еще три месяца назад Костя ни за что не отпустил бы ее домой в субботу вечером.

На улице шел снег. Не тот колючий, противный мартовский снежок, гонимый северным ветром, который утром на открытом пространстве возле «Ашана» закручивал веретеном метели, а невиданный, сказочной красоты снегопад. Тихий, мягкий и такой густой, что в двух шагах не различишь ничего, кроме далеких тусклых огней, внезапной вспышкой разрезающих пушистую белую пелену и тут же исчезающих в ней.

Навевающий поэтические строки и совершенно чуждый прозаическому городскому бытию, волшебный снегопад парализовал все движение. Проспект Мира встал намертво.

В автобусе, набитом под завязку замерзшим людом, не желавшим рисковать, дожидаясь следующего, который мог приползти через час, было неароматно-душно от таявшего на шерстяных пальто и шубах снега. Ничуть не лучше, чем в летнюю жару, когда воздух в транспорте пропитан запахом пота непромытых мужиков, упорно игнорирующих везде и всюду рекламируемые дезодоранты.

Устав брезгливо морщиться, Люся вышла на две остановки раньше и пошла пешком: все быстрее, чем на этой проклятой колымаге. Между прочим, уже опасно накренившейся набок.

Автобус она, конечно, не перегнала, а в подъезд вошла большим сугробом, и, как ни трясла возле лифта сырую от снега шубу, та, хоть плачь, никак не хотела возвращаться в прежнее состояние роскошной норки темно-медового цвета. Драная кошка, и все тут! Из попытки разгладить ладонью клокастый, неузнаваемо тяжелый мокрый мех ни черта не вышло, и от отчаяния Люся даже всхлипнула: ведь такой красивой и дорогой шубы у нее не будет уже никогда! Откуда? Только Лялечка, да и то во времена оны, могла сделать ей такой царский подарок. Причем сделать с легкостью, словно ей это ничего не стоило, тем самым освобождая от необходимости рассыпаться в бесконечных благодарностях.