а потом и с чёрными металлами, и в посёлке заработала приёмная точка, в которой оканчивали свои дни сковородки, самовары, топоры, шестерни, медные патрубки, «сапоги» и винты лодочных моторов, радиаторы, катушки электрообмотки и многое другое. Но всё это были пустяки. А вот когда в половодье сбрило льдинами паром, разом лишив связи с соседним берегом, где летняя дойка и сенокосы, то-то было потехи: дизельную распотрошили автогеном, а уж останки расковыряли ломиками! И Дядька тоже подсуетился, смял сапогами и сдал корчаги из алюминиевой проволоки, которыми запасал живцов, и после этого словно какой-то люфт образовался в нём, всё зашаталось и окончательно пошло пропадом…

За корчагами он вынес через бабушкин огород дюралевые желоба, поднял выдергой амбарную половицу и конфисковал все медные и латунные чайники с отгнившими носиками, запчасти от «Ветерков» и бензопил. А то и вовсе волок приёмщику – молодому и цельному двухметровому мужику, уже медленному и тягучему, никогда не ручкавшемуся с клиентурой и вообще равнодушному к чужой гибели, – всё, что найдёт, украдёт, разроет. Но когда все овраги и ямы прошерстили, а трактор, который Дядька начал развинчивать на чермет, с волнением видя неохватный объём работы, отняли с позором, он за стакан водки сбагрил Хохлу грохочущие в кармане гаечные ключи. Это было как будто последнее его, ещё державшее на земле, и наутро он сам, должно быть, удивился своей внезапной лёгкости.

Однако не всё ещё было потеряно. Едва весной вымывало из снега залежи полезных предметов, Дядька бродил по посёлку и собирал в мешок алюминиевые консервные банки, прессовал камнем на пустыре, дабы придать товару требуемый габарит и способность к удобной транспортировке. Плющил заодно и жестяные, но обман рано или поздно раскрывался, и поставщика учили, стараясь не повредить телесную подробность рук и рёбер.

– Ну, Бомжара где-то чего-то надыбал целый куль! – злословили вчерашние мальчишки, недавно окружавшие его с деревянными автоматами, и эта грязная недеревенская кликуха вилась и каркала над Дядькой до его смерти.

Она, шпана, скрадывала его в проулке, или со спины ради смеха спинывала шапку, когда, один-одинёшенек, он сидел на теплотрассе и вышелушивал в газетный обрывок найденные окурки. Теперь его облаживали, чтобы завладеть водкой. И уже настолько Дядька был немощен и безвреден, что и лопата с пешнёй не спасали, и даже силы – взмахнуть, пусть не самому ударить, но хотя бы накрыть себя от чужих ударов – не осталось в нём. Всё изошло, истаяло, иссякло! Одна прежняя крохотная слава землепашца пылилась с районными газетами в могильных склепах библиотек.

С землёй Дядьку связывало ныне лишь картофельное поле, после вспашки разделяемое тычками на две половины – его и Старухину. Свою картошку он ещё в августе прямо с куста разбазаривал горожанам, искавшим в деревнях дармовщину, к осени корыстился Старухиной, и Старуха объявляла очередную мобилизацию. Дядьку пробовали обуздать, возились с ним, как тараканы с немытой поварёшкой, а если ничего не получалось, Старуха вырубала нарушителя границ чем-нибудь не подсудным, но действенным.

Когда и с огорода вытравили, Дядька стал кормиться возле Хохла.

12

Хохол торчал на пенсии, весь в тайнах легендарной юности и в нынешних заботушках. За легендарность он отсидел, и с юридической точки зрения она его не чекрыжила. А вот с настоящим была определённая нервозность.

Осенью он мышковал на опустевших дачах, присматривал на предмет крайней необходимости железные печки, лопаты, грабли, вёдра или тепличные рамы со стеклом. Он учил своих мальцов жизни, и они тоже присматривались, воровали в огородах картошку и капусту, толкали киргизам за шмотки. Зимой караулили на трассе продуктовые фуры, идущие дальше на Север. На затяжных подъёмах длинные и неуклюжие спотыкались, плелись черепашьим шагом. И здесь можно было вспрыгнуть на подножку контейнера с примитивным засовом на дверях… Сам Хохол подгазовывал сзади на старенькой неприметной «Ниве» с открытым багажником, который тем более увеличивался в объёме, что заднее сиденье за ненадобностью вынимали. На всякий случай в такие ночные маршруты Хохол возил две смерти в стволах. Впрочем, риск был недолгим: наученные горем водители стали запирать фургоны на замок.

Но Хохол не отчаивался, справедливо считая уныние смертным грехом, и завёл торговлю медицинским спиртом, из процентных соображений получая его от знакомого главврача районной больницы, то есть действуя по предварительному сговору, а чтобы придать продукции особый знак качества, который выгодно отличал бы его спирт от суррогата других барыг, он примешивал к пойлу димедрол.

Как человек Хохол был прост и аскетичен и никогда не требовал от покупателя сверх того, что с него можно было слупить без всяких последствий.

Но, слава богу, слупить можно было многое.

Дённо и нощно перед его хозяйским оком чередовались кули с картошкой, комбикормом и овсом, трудоспособные и временно безработные бензопилы, свечи зажигания, речная рыба, ковры, канистры с бензином и без, рубероид и гвозди, грибы, ягоды, живые кролики и обезглавленные, кровившие в мешке петухи и куры вместе с яйцами, а также мётлы, топоры, берёзовые топорища… Образцы народной мастеровой культуры были тем необходимее, что сам Хохол уродился на редкость пахоруким. Это, однако, не мешало ему довольно сносно затыкать бутылки газетными пробками. Бутылки Хохол тоже принимал, мыл в цинковой ванне с мутной водой, разумея, что спирт сам выжжет заразу. Потом он даже перехватил по дешёвке закаточный станок, словом, поставил своё производство на широкую ногу.

Зависела от Хохла вся местная бражка. Жёны пропойц чихвостили проклятого скупщика, жалобили детскими слезами, угрожали красным петухом, а он пропускал мимо ушей. Тогда капали в районную газету, и реденько, ради служебной галочки, Хохла ловили на продаже палёной водки. После этих проверок Хохол резал бычка или корову, но самообладания и личного достоинства не терял и, выждав неделю-другую, снова брал канистру и ехал в город.

И уже не просто везли на санках или в тележке стиральную машинку «Малютка», не просто покупали на детские выплаты «пузырь» или два, а со всеми потрохами, однажды и навсегда сдавались внаём. Иногда всей семьёй, от мала до велика, копошились у Хохла в огороде, ограде и стайке, пилили и кололи дрова, разгребали хлам и по зловещей указке хозяина закрепляли колючую проволоку над забором, через который детвора общипывала ранетки. В обед ели на крыльце то, что им выставляли в тарелке за дверь, и к окончанию рабочего дня отчаливали кто при вздутых парусах, а кто размахивая руками, как вёслами. Но всегда находились такие, которые плыть никуда не хотели, да и не могли. Этих Хохол, посмотрев по сторонам, выталкивал взашей, и они телепались на неверных ногах, но с прекрасным