— Терпения… еще немного терпения… Он страшно следит за мной… Я не могу отлучиться из дома даже с ребенком… Сейчас он всего на час уехал в город… Я не могу больше говорить, не сердись, милый. До завтра. Я надеюсь, что до завтра.

Надеюсь, что до завтра.

Может быть, у нее есть еще кто-нибудь?

Нет, тогда она вообще перестала бы звонить.

Или все-таки?

Пиши нашу историю и имей терпение, сказала она. Прошло всего две недели, а мне кажется, что целых два года. Но что я могу поделать? Я пишу и пишу нашу историю. Пишу от руки. Подредактировав текст, перепечатаю его потом на машинке. Я исписал уже довольно толстую стопку листов. Ее толщина такова, что впору испугаться и бросить эту затею.

Я уже несколько раз и собирался бросить, потому как мне вдруг начинало казаться, что все это чушь. А может быть, это и вправду чушь…

Еще я должен рассказать об истории, над которой улыбается (но не смеется) весь интернат.

Я уже написал, что у нас есть учитель английского, на уроках у которого мы читаем «Бурю» Шекспира. По ролям.

И еще я писал, что этот мужчина — само очарованье. Молод. Всегда модно одет. Всегда любезен и в то же время непререкаемо авторитетен.

Мы все любим его. И он любит нас — мальчиков немного больше, чем девочек. Но если понаблюдать за ним очень-очень внимательно, то можно заметить, что он словно перелицован, потому как он необычайно осторожный педик, который, конечно же, никогда и ничем не позволит себя запятнать в интернате. Для этого он слишком честолюбив.

Так вот что рассказал Ханзи (который всегда все знает).

Одним прекрасным утром, когда этот учитель английского — его зовут мистер Олдридж — заходит в четвертый класс, он видит на своем столе вазу великолепных цветов.

Кто ее поставил?

Никто не признается.

Мистер Олдридж улыбается, раскланивается на все стороны и, поскольку поставивший цветы так и не отыскивается, благодарит всех.

И снова все в восторге от его любезности.

В этом четвертом классе учится изящная, цвета кофе с молоком Чичита, которая устроила тогда макумбу для Гастона и Карлы. Ей пятнадцать лет.

После урока все выходят из класса. Остается одна Чичита.

Ханзи — этот вездесущий дьяволенок — подслушивает под дверью и все, что услышал, потом рассказывает, конечно же, не только мне, но и всем, кому не лень…

Мистер Олдридж собирает свои цветы и удивленно говорит:

— А ты что здесь делаешь, Чичита? Ведь сейчас перемена?

— Я кое-что должна вам сказать, мистер Олдридж…

(Конечно, все это говорится на английском, но Ханзи уже достаточно владеет им, чтобы все понять. И поскольку он еще подглядывает в замочную скважину, он потом будет иметь основание утверждать, что Чичиту «разбирал псих», «да еще как — скажу я вам — она была вся красная, от уха до уха!»)

— Я слушаю, Чичита!

— Цветы…

— Что — цветы?

— Они от меня, мистер Олдридж!

(«Большой псих, скажу я вам!»)

— От тебя? Но почему ты мне даришь цветы?

— Потому что… Нет, я не могу сказать!

— Но мне хотелось бы знать!

— Тогда отвернитесь, мистер Олдридж, пожалуйста. — Учитель английского поворачивается к маленькой бразилианке спиной, а она говорит еле слышно:

— Потому что… потому… потому что я вас люблю!

Сказав это, она стремительно несется к двери (Ханзи едва успевает отскочить в сторону), проносится по коридору и вылетает на улицу. (Все это по словам моего «брата».)

Когда эта история начинает курсировать по столовой во время обеда, Чичите уже не позавидуешь.

Она просто в отчаяньи.

Кто подслушал?

Кто все разболтал?

Она сидит, не притрагиваясь к еде, и глядит в пустоту. Надо сказать, что некоторые из этих педиков действительно невероятно обаятельны, so help me God![101]

И знаете, что происходит дальше?

Вы помните, что учителя питаются вместе с нами, в том же зале и в то же время. Так вот, мистер Олдридж вдруг поднимается из-за стола, подходит к Чичите, поднимает рукой за подбородок ее заплаканное лицо и говорит с поклоном:

— Последнее время ты так старалась и так хорошо училась, что я решил кое о чем спросить тебя.

— Вы… вы… хотите… спросить… меня… кое о чем… мистер Олдридж?

— Не доставишь ли ты мне удовольствия поужинать со мной сегодня вечером в семь часов в «А»?

(Конечно, все это заранее обсуждалось с шефом. Когда я бросаю быстрый взгляд в его сторону, он ухмыляется.)

Мистер Олдридж говорит так громко, что его должны были услышать все.

Наступает гробовая тишина.

Маленькая Чичита встает, вытирает слезы и делает книксен.

— С удовольствием, мистер Олдридж, — говорит она, — если я не буду вам в тягость.

— В тягость? Для меня это будет радость и большая честь, Чичита! Разреши мне в полседьмого зайти за тобой на твою виллу.

В этот вечер Чичита получает от своей подруги необыкновенно красивое платье, а от старших девочек помаду и духи. А потом под руку с мистером Олдриджем она входит в «А» и они вместе ужинают.

В половине десятого Чичита лежит в своей постели. Она сейчас самая счастливая девочка в интернате!

И, конечно же, она не может заснуть в эту ночь!

Теперь смешки и перешептывания прекратились. Мистер Олдридж исправил то, что натворил Ханзи. Большего Чичите и не надо.

На занятиях она еще больше боготворит мистера Олдриджа, а он время от времени гладит ее по головке. По английскому у нее теперь только отличные оценки. Так старательно она учится.

Счастливая Чичита!

Ей пятнадцать, и она удовлетворилась ужином.

Но мне двадцать один.

И каждый новый день все темнее для меня, и после каждого телефонного разговора мне еще хуже. Пока не приходит день 11 октября.

11 октября это вторник. Дождь льет как из ведра. Я сижу в конторе гаража госпожи Либетрой и пишу, когда звонит Верена. Ее голос пресекается:

— Наконец-то! Четырнадцатого у меня день рождения! А сегодня утром муж сказал, что тринадцатого ему обязательно надо лететь в Стокгольм, а вернется он только пятнадцатого! Дорогой, сладкий мой, я приглашаю тебя на день рождения!

— Но там будут гости!

— Они уйдут не позже двенадцати. Я пригласила сплошь пожилых людей. Ты уйдешь вместе с ними, а потом вернешься, и вся ночь будет наша…