Дежурный по гостинице, первый швейцар, второй швейцар — все улыбаются. Понятно, что они думают. Но нам это безразлично.

Швейцар у входа подзывает такси. Я помогаю Верене сесть и говорю шоферу:

— Покатайте нас часок по Мюнхену.

— Хорошо.

В такси мы сразу же беремся за руки, время от времени смотрим друг на друга, но молчим. Мы едем по широкой улице, где много магазинов и огней. Дождь усиливается. Мы выезжаем на большую площадь.

Шофер осведомляется, местные ли мы.

— Нет.

После этого он берет на себя роль гида.

— Вот это ратуша. Со знаменитым боем курантов, которые играют в одиннадцать. Видите фигуры?

— Да, — говорю я.

Но не вижу ничего, кроме Верены.

Дождь. Сотни капель бегут по стеклам.

Торопливо постукивают «дворники». Все новые улицы с огнями, автомобили, люди. Руины, здания.

— Это Национальный театр. Сейчас восстанавливается.

Чуть позже:

— А вот Галерея Полководцев. Там Гитлер…

— Мы знаем, — говорю я.

— Оттуда до Ворот Победы точно километр. Король Людвиг распорядился, чтоб было так, а не иначе.

Шофер смеется себе под нос.

— Бывало, в школе, когда я еще был пацаном, господин учитель спросит: «Алоис, что такое километр?» А я: «Один километр — это расстояние от Галереи Полководцев до Ворот Победы».

Ворота освещены прожекторами. Выглядят, как Триумфальная арка.

— А вот и Ворота Победы.

Ворота Победы. Потому что мы так много побеждали.

Широкая улица.

— Район Швабинг, — поясняет шофер.

— У тебя есть сигареты? — спрашивает Верена.

Я достаю из пачки сигарету, прикуриваю и даю ей, предлагаю закурить шоферу («Уж так и быть! За компанию».) и закуриваю сам. Мы трясемся по узким, тесным улочкам, на которых много кафе, где собирается художественная богема. Потом дома остаются позади, и мы едем по темному гигантскому парку. Его старые блестящие от влаги деревья возникают в свете фар и проносятся мимо.

— А это Английский сад, — говорит шофер.

Я вижу неясные очертания озера, в воде которого отражаются одинокие огоньки. Мы все еще держимся за руки и время от времени смотрим друг на друга. Но наши тела не соприкасаются, а лишь только руки.

Мы описываем громадную дугу и вновь попадаем на широкую улицу по другую сторону парка. Эта улица ведет к высокой колонне, на которой стоит фигура с крыльями и поднятой рукой.

— А это Ангел мира.

Ангел мира. А всего в получасе отсюда…

И в этот момент Верена тихо произносит:

— А всего в получасе отсюда…

У Ноя целая куча детективных романов. И надо же именно в одном из детективов, в книжке Эдгара Уоллеса «Стукач», я пару ночей тому назад вычитал фразу, которая сейчас приходит мне на ум:

«Для каждого мужчины где-то на свете живет женщина, которую только нужно встретить, чтобы сразу же понять ее и быть понятым ею».

Затем мы едем по новым городским кварталам. Видим современные высотные дома, сады и скверы, ряды гаражей. Дождь идет все сильнее.

— Это зеленая зона Богенхаузен. Стройка здесь только что закончилась.

Мы поворачиваем и едем к центру. Верена крепко сжимает мою руку.

Шофер еще показывает нам Бани Принца-регента и немного спустя Дом Искусства.

Сильное движение, много светофоров, много людей. Черный обелиск.

— Его велел поставить Наполеон из переплавленных немецких пушек после какой-то войны, которую мы проиграли. Точнее, к сожалению, сказать не могу.

Центральный вокзал.

— Гляньте-ка! Видали? Все строят и строят. Не знаю, кто здесь виноват, но это же просто позор! Пятнадцать лет прошло после войны, а они никак не достроят! Уже построили и все опять снесли. Коррупция — вот что я вам скажу. Самая настоящая! Теперь уже другая фирма греет на этом руки, зарабатывает свои миллионы. А пассажиров поливает дождичек, когда они идут к поездам. Пятнадцать лет спустя после войны!

А поливал ли дождичек людей там, в Дахау, в получасе езды отсюда, в течение двенадцати лет, когда их выгоняли в непогоду из жалких бараков на эти жуткие построения, — их, загнанных за колючую проволоку, истерзанных, замученных пытками, умирающих?

— Сейчас я свожу вас еще наверх на Харрас, и будет как раз час.

— Ты хочешь есть?

— Нет, — отвечаю я.

— И я не хочу. — Она сует мне что-то в руку, это — стеклянная трубочка. — Возьми снотворное. Прими две таблетки перед сном, и я тоже приму. Чтобы уснуть.

Ни слова о том, вместе ли мы проведем вечер, ни слова о себе, ни слова обо мне. Я кладу пробирку в карман. Я ей очень признателен за это.

— Как мы будем общаться друг с другом?

— Я буду писать тебе, а ты мне. До востребования.

— Нет!

— Почему? Что ты так разволновался?

— Потому что… я… Я никогда не пишу писем! Никогда не знаешь, что может случиться с письмами. Кто-нибудь вдруг найдет. Кто-нибудь начнет шантажировать тебя. Или меня.

— Да, — расстерянно соглашается она, — это верно. Я такая неаккуратная. Знаешь, несколько раз я уже теряла письма. Как правило, я сразу же сжигаю их, но некоторые сохранила и потом потеряла. Остается надеяться, что их никто не найдет.

— Будем надеяться.

— Я буду тебе звонить.

— Но не из дома.

— Почему не из дома? На Эмму я могу целиком и полностью…

— Кто такая Эмма?

— Наша кухарка. Она держит мою сторону.

— Этого мало. Ты будешь мне звонить с почты. Сходишь прогуляться. Между двумя и без четверти четыре. Как только такая возможность представится. Каждый день с двух до без четверти четыре я буду ждать твоего звонка в гараже во Фридхайме.

— А что, если я не смогу?

— Значит, я прожду напрасно. Тебе не стоит звонить мне в интернат. Это рискованно. Всегда кто-нибудь да может подслушать.

— Почему ты такой осторожный, Оливер? Отчего ты такой подозрительный? Что-нибудь случилось?

— Да.

Она аж подскакивает на своем сиденье.

— Что?

— Не с нами… С одной другой женщиной… с одной из других моих женщин однажды случилась неприятность… из-за того, что мы были неосторожны, звонили друг другу и переписывались.

— Вот мы и на Харрасе, господа.

— Что?

— Это Харрас.