Кузьма снова различал эту ее нерусскую букву Ф и видел ту самую девочку, слабую и сильную, прекрасную, которую разглядел сам в полумраке Крука… Хотя и не без Вольфа, не без его изумленного: «Кто это!»… Сейчас она была опять сирота, которую некому было научить плавать. А он – научит. Кузьма, подхватив Соню, встал со стула. Он чуть в воздух вместе с ней не поднялся, чуть не полетел под потолок – от сразу всего – от нежности, от желания и от огромной, только что возникшей, бесконечно важной, может быть, главной догадки – про любовь и жизнь.

Как просто, как само все совпадает, если любишь. «Оттого и дети, от того же. Дети – главное совпадение!»… Никогда он так коротко и просто, так окончательно и по-дурацки про это не думал. Он хотел свою Соню. Но хотел не только для себя, и даже не для нее, а еще для чего-то… огромного, следующего… Ребеночка он хотел, чтобы как он и как она, но чтобы – новый человек возник из этого мгновения, как луч из точки, и стал – сам. Чтоб младенец. С глазами как у Сони.

В полдень они мчались из Веве в Женеву под холодным дождем и оба вместе молчали. Слева от них летело озеро, то и дело исчезая за домами, деревьями, серыми холмами.

– Здорово. Правда? – сказал Кузьма в середине пути.

Через минуту Соня ответила:

– Здорофо… – и спросила: – О чем думаешь?

– А ты как думаешь, о чем я думаю? – переспросил Кузьма, очень собой довольный.

– О женщине.

Он мог сказать: «Да, о женщине – о тебе!» Но он не думал сейчас о Соне, он ее знал. Она была с ним и в нем, чего ж тут думать?.. Он сказал:

– Я думаю о бессмертии. И… да, ты права, о женщине… У нас в седьмом классе биологиня была… странная. Таких не бывает. Она нам рассказывала о возникновении жизни, про одноклеточных, про всяких инфузорий туфелек… А потом изобразила амебу, очень здорово, просто потрясающе. «Представьте, ребята, что я – амеба!.. У меня ни рук, ни ног, ни головы, ни формы, только ядро и протоплазма. Органов – никаких. Но я – живая, вся колеблюсь, чувствую окружающую среду, обволакиваю, поглощаю и перевариваю пищу, может быть, даже мечтаю и думаю – всею собою…» – Кузьма рассказывал и смотрел вперед, на дорогу. – Ну вот… Тут кто-то спросил о выделении отходов пищеварения, и мы все хихикать… Она же говорит: «Да!» – и стала отбрасывать руками эти самые отходы – из коленки, с плеча, с локтей, с бедер… Все просто лежали, так было удивительно и смешно. А она стояла у доски, высокая, тощая, красивая, и глаза к носу, то есть – представляла себя амебой… Наконец, когда мы поутихли, она говорит: «Ребята, послушайте, вы не понимаете! Эта одноклеточная амеба была бессмертна». Мы все заткнулись. А она продолжила: «Когда одноклеточное существо набирает критическую массу, включается механизм деления ее ядра, и она превращается… в две амебы. И так далее… Так что – никакой смерти. То есть понимаете, смерть для жизни была вовсе не обязательна. И сейчас вечно живые одноклеточные преспокойно себе продолжают делиться!»… Мы совсем уж притихли. Был, правда, у нас один умный парень Гоша, он спросил: «Как же тогда смерть вошла в жизнь, как она получилась?»

– И что она отфетила? – спросила Соня.

Кузьма затормозил на пустом перекрестке в каком-то маленьком городке, дождался зеленого света и тронулся дальше.

– Она ответила… она ответила очень просто: «Нашлась амеба, которая совершила подвиг. Она пожертвовала своим бессмертием».

– Как это? Зачем?..

– Я не знаю. Для всего такого придумано туманное слово – мутация. А вот – зачем?.. Наша странная учительница сказала нам, что амеба пожертвовала своим бессмертием ради эволюции. Чтобы воссоздавать и множить не все ту же самую, бесформенную, единственную и общую на всех жизнь, а творить другую, следующую. Каждый раз отличную, новую, со своим, новеньким, расширяющимся опытом, новой памятью и следующим Я… А может, и для другого…

На подъездах к Женеве дождь перестал и даже солнце проклюнулось. Озеро под гигантским сизым облаком блеснуло чистым серебром и исчезло слева, за пейзажем пригородным, расхристанным, промытым дождем.

– Фот, ты опять… – сказала Соня, глядя в окно. – Как в Круке. Фсе мы тебя слушали… Как я сейчас.

Кузьма молчал, сосредоточившись на дороге, которая ожила, появились пешеходы на перекрестках, автомобили, велосипедисты…

– И ты ф эту женщину тогда флюбился… – помолчав, добавила Соня.

Кузьма нажал на тормоз. «Ниссан» заверещал шинами на мокром асфальте и остановился у белой черты с надписью STOP.

– Да. Я полюбил ее на всю оставшуюся жизнь… – сказал Кузьма с растерянной улыбкой и посмотрел на Соню. Он сознался впервые и нечаянно.

Соня на него поглядела, в самые глаза. На перекрестке горел красный свет. Зажегся зеленый, Кузьма нажал на газ и сказал, строго глядя на дорогу:

– Ты единственный человек, которому я в этом признаюсь: я люблю всех, кого когда-либо полюбил. Их не так уж много. Но они есть всегда. Я из них состою.

Уж очень серьезно он это сказал. Но какая-то счастливая искра в нем пролетела. «Ишь, каков я!» – подумал Чанов, улыбнулся и покосился на Соню. Ему казалось, что и Соня подумала о нем примерно то же и так же.

– Я ф отпаде… – через некоторое время сказала Соня голосом серьезной женщины Лизки, студентки Вышки.

Жизнь была легка! Она только начиналась, она двигалась, расширялась, и все в ней росло и менялось с каждым мигом…

До самого дома священника они больше не разговаривали.

Жилище отца Георгия Кузьму удивило. Во-первых, это был не домик священника, а квартира в современном шестиэтажном доме. Чанов нажал на кнопку под фамилией Dadashidze, дверь отворилась, и Кузьма с Соней оказались не на лестничной площадке, а сразу в кабине лифта, который поднял их на шестой мансардный этаж. Они вышли через раздвинувшуюся противоположную стенку кабины и очутились прямо в просторном холле, лицом к лицу с отцом Георгием. Он был в белой рубахе с засученными рукавами, в джинсах и в фартуке. Едва поздоровавшись, он сказал:

– Кузьма, ты мне нужен.

Из гостиной вышла молодая женщина, видимо, попадья, милая и маленькая. Она взяла Соню за руку и, щебеча по-французски, повела за собой. Кузьма, сняв куртку, отправился с хозяином на кухню, где посередине стояла электроплита с панелью черного стекла и вообще царил хай-тек. Но пахло вкусно.

– Все уже за столом, а мне необходим помощник. Я заложил в гриль шампуры с осетриной, их пора вынимать, и делать это лучше вдвоем. Вот эта штука – под шампуры, держи ее и подставляй мне всякий раз новое свободное отделение, вот так… Понятно?

– Понятно, – послушно согласился Кузьма.

Хозяин открыл гриль-шкаф и быстро-быстро выложил из него в странное архитектурное сооружение, напоминающее фасад Парфенона, дюжину горячих шампуров-колонн из бело-розовой, чуть дымящейся осетрины.