В белом молоке тумана, далеко-далеко, но прямо над его лицом пропотело маленькое голубое окошко. Проступило небо… «Туман опускается, – подумал Кузьма. – День будет солнечным». Он прочел вслух короткую бабушкину «Богородицу» и попросил: «Помоги мне, Матерь Божья, заступница, встретить Соню и в свой срок вернуться к маме и сестре. Они меня ждут. Аминь».

Перевернулся на живот и поплыл не спеша. Остановился, прислушался. И услыхал, как вода еле-еле плещет обо что-то. Он поплыл на этот плеск и скоро увидел серую тень неведомо чего, белое пятно колыхалось на ее фоне. Он подплыл ближе и понял, что это не земля темнеет, а конец волнореза, белое же пятно – опять лебедь…

Кузьма поплыл вдоль волнореза и очень скоро – увидел сначала сквозь воду дно, а потом и землю – впереди.

На берегу, у лежака, рядом с одеждой Кузьмы на корточках сидел Вася и ел хурму.

– А я подумал, куда это ты подевался… Не холодно?

Кузьма не ответил. Вышел, вытерся полотенцем, оделся и спросил:

– Ты завтракал?

– Нет еще. Вот разве хурмой… – ответил Вася.

– Пошли!

И они побежали к отелю.

После завтрака Кузьма снял для Сони номер рядом со своим (почему-то он никак не мог привести ее прямо в свой номер) и спросил молоденького турка-портье, где можно купить цветы. Турок французского в отличие от немецкого не знал, и Кузьма сконструировал такую абракадабру:

– Во ист ди Розенблюм фром юнген Фрау?

Сошло. Турок протянул Чанову проспект с картой Веве, на которой был обозначен красным квадратом отель, и чиркнул крестик фломастером, отмечая ближайший цветочный магазин. Кузьма сбегал за три квартала и купил десять белых роз. Девять попросил поставить в номер к «юнген фрау», а одну прихватил с собой. Заглянул к Блюхеру и спросил:

– Ты поедешь в аэропорт?..

Блюхер сидел в кресле. Он осмотрел Кузьму, остался недоволен.

– Мог бы и побриться… Нет, я не еду. Буду ждать вас здесь. Долго не шляйтесь. Не забудь про подарочки, сегодня Новый год…

Ибо мы отчасти знаем, и отчасти пророчествуем; когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится.

Первое послание апостола Павла к Коринфянам, Гл. 13

Кузьма рулил и не думал ни о чем, кроме дороги. Когда до прибытия самолета из Риги оставалось минут двадцать, он вошел в аэропорт Женевы. Купил в сувенирном магазинчике дюжину маленьких бородатых Санта-Клаусов в разноцветных кафтанчиках. Все они были разные, но у каждого на колпачке было вышито – 2003, а на мешке за спиной – Swiss.

Слоняясь по аэропорту, Кузьма увидел случайно в зеркале полутемной кафешки отражение небритого малого, догадался, что это он сам и есть, некто Чанов. Вспомнил стишок:

Я, я, я… Что за дикое слово!

Неужели вон тот – это я?

Разве мама любила такого,

Желто-серого, полуседого

И всезнающего как змея?..[38]

«Да, желто-серый, – подумал Кузьма. – Но без седины. И не всезнающий, вот уж нет». За пять минут до посадки самолета, о которой предупредил трескучий голос, он испытал странную слабость, полное изнеможение. Такое бывает у беременных женщин на сносях: плод готов, так жить – таскать живот, ждать боли, быть не собою – больше нельзя. Все! Совсем все-все-все. А роды – не начинаются. Но и – страшно, ведь вот-вот начнутся…

Кузьма про беременных женщин и роды ничего не знал, никогда про это не думал. И сейчас не думал. Он топтался, переминаясь с ноги на ногу, но внезапно весь обмяк. И тяжело опустился на ближайшее свободное кресло, именно как тяжелая баба, почувствовавшая первые схватки. Так он сидел с лицом изумленным… Пока не объявили на трех языках, что самолет из Риги сел. Кузьма очнулся, вскочил – ноги просто подбросили его, он превратился в жилистого бегуна на дистанцию триста метров с барьерами и рванул! В сторону, обратную от выхода пассажиров. Он вспомнил, что забыл розу на сиденье «Ниссана» и помчался за ней на стоянку… Никогда ничего подобного с ним не было, но он совершенно не думал об этом. Подумаешь, не было…

Воронка его жизни стремительно сузилась, вот-вот – и он уже не вынырнет никогда. Его втягивало, уносило в тайну, туда, куда заглянуть заранее – невозможно. Белая роза на черном кожаном сиденье «Ниссана» – вот последний островок ускользавшей, еще сегодняшней реальности, он хотел за нее ухватиться!

Когда он прибежал обратно, по образованному встречающими коридору шло несколько пассажиров. Женщин среди них не было. Потом и женщины пошли, самые разные, толстые, худенькие, старые, молодые, некоторые казались знакомыми, где-то когда-то виденными… Но не было среди них сироты в шинели, в мужских ботинках, с красными перчатками на тесемках, с кудрявой головой и ускользающими глазами. Не было той юной, глубоко спрятанной от посторонних глаз красавицы, разглядеть которую смог однажды Кузьма. Не было ее здесь.

Он вспомнил, как встречал ее в Шереметьево, вспомнил весь тот нелепый позор и умопомешательство с охранниками, с полковником Блюхером, с гробом на ленте Мебеуса…

Коридор из встречающих редел, рассыпался, разбираемый пассажирами, из зала прилетов от фуникулеров не спеша выползали последние солидные дяди с огромными чемоданами на колесиках. «Надо прорываться», – думал Кузьма, с тоской вглядываясь в даль, за стеклянную стену, где, ему казалось, маячила одна фигура, вроде бы похожая.

– Кузь-ма, – голос прозвучал так тихо, так бесплотно, как будто он его не услыхал, а вспомнил.

За правым его плечом совсем рядом стояла женщина в черной замшевой курточке с кучерявой барашковой оторочкой… Чанов импульсивно шагнул в сторону и оглядел ее всю полностью сверху вниз и снизу вверх. Это была не Соня. Женщина была выше ростом, из-под курточки высовывалась короткая вязаная юбка цвета индиго, а дальше – длинные-длинные ноги в сетчатых чулках и замшевые ботиночки на шпильке. Но главное – на ней была фиолетовая фетровая шляпка с уныло повисшими полями. И с тоненьким общипанным перышком с павлиньим глазком. Шляпка была с вуалью, а ниже вуали темнел нарисованный помадой почти черный рот.

«Ей за тридцать. Она никогда не играла на виолончели. Это не Соня. Кто это?» – думал Кузьма.

Женщина стояла, чуть отвернувшись и слегка склонив голову набок.

– Илона! – внезапно сказал Кузьма, сам себе не поверив.

Странный смешок раздался, женщина сняла шляпку с вуалью и тряхнула головой. Глаза ее были в слезах, брови испуганны, а рот улыбался.

Знакомые волосы рассыпались кудрями, скрыв уши и лоб. Да, они были короче, их остригли наполовину, но это были Сонины волосы. И глаза, освобожденные из-под вуали и шляпки, были ее глаза. Кузьма, продолжая ее рассматривать, вдруг очнулся и отдал ей розу, чтоб освободиться. Обеими руками он залез в карманы, отыскал пакетик с салфетками. Потом поднял левую руку и, растопырив пальцы, всей пятерней как гребнем забрался в Сонины волосы, от маленького холодного уха к теплому затылку – так и держал ее голову, пока правой рукой вытирал помаду с ее губ. Испачканную салфетку он скомкал и сунул в карман, левой рукой продолжая удерживать Сонин затылок. Это была она. И она смотрела прямо на него. Ее глаза приблизились, стали шире лица. Он припал к Сониным губам, почувствовал вкус и выпил ее тайны. Тайн было много, куда больше, чем в прошлый раз, на Садовом кольце.