родился в больнице имени Зиты{82} двадцатого января тысяча девятьсот двадцатого года. Младенца крестили по реформатскому обряду и нарекли Гизеллой. Хабетлеры подрядились убираться в доме на улице Фиуме, и за это их пустили жить в подвал дома Белезнаи, резчика надгробных памятников. По вечерам, задувая свечу среди каменных надгробий, они принимались поносить друг друга на чем свет стоит, потому что им было страшно и они не видели возможности улучшить свою тягостную долю.

Картина шестая

Подвал резчика Белезнаи. Промозглый холод. М а р и я  П е к  в платке, повязанном по-деревенски, в каком-то заношенном тряпье, склонившись над бельевой корзиной, возится с ребенком. Й о ж и  Ш т а д и н г е р, подмастерье резчика, сидит на корточках перед ящиком, разглядывая свой инструмент, проверяет годность, подправляет точильным бруском то один, то другой резец. На нем поношенный свитер, заплатанные штаны, дырявые башмаки. На памятниках стоят зажженные свечи. Входит  Х а б е т л е р  в относительно приличном зимнем пальто. Послюнявив пальцы, одну за другой гасит свечи, так что остается только одна свеча. Ее мерцающий свет отражается на огромной скульптуре скорбящего ангела со сложенными крыльями.

Х а б е т л е р. Вполне можно обойтись и одной свечой. По-моему, если у человека нет подходящего заработка и с деньгами туго, то надо очень и очень подумать, прежде чем тратить. Стоит только легкомысленному человеку начать транжирить, и ему каюк, сроду не встать на ноги. По крайней мере я так считаю.

М а р и я  П е к. Заткнись ты наконец!

Х а б е т л е р. Опять начинаешь? Как бешеная свинья… (Штадингеру.) Что, по-твоему, хорошо, когда баба все время орет?

Ш т а д и н г е р (явно неохотно вмешивается в их свару). По-моему, Мария, нельзя так себя вести.

М а р и я  П е к. А он чего мелет! Жрать нечего, в трубах вода замерзла, я уж и не знаю, во что бы еще завернуть ребенка, а этот идиот несет чушь о какой-то там бережливости!

Х а б е т л е р. Все равно не к чему орать! Слов нет, мы действительно попали в довольно таки кошмарное положение, но именно поэтому нельзя забывать о бережливости.

М а р и я  П е к. Ну, слышишь? Этому все одно талдычь, что ослу!

Ш т а д и н г е р (нехотя). По-моему, Яника, уж коли попал в преисподнюю, так нечего гроши считать. Грошей там все равно не найдешь, одни только муки.

Х а б е т л е р. Я готов согласиться. Но тем не менее считаю, что не пристало матери семейства вести себя так легкомысленно и безответственно.

М а р и я  П е к. Да ведь он набитый дурак! Не стоит попусту и слов тратить, дурак он и есть дурак!

Х а б е т л е р. Ну вот, опять ты начинаешь! И с матерью моей так же вела себя. А меж тем тебе не мешало бы стать бережливее!

М а р и я  П е к. Ну и убирайся к своей матери! Пусть она экономит!

Х а б е т л е р (ухмыляется). Небось хотела сказать к «распроклятой» матери?

М а р и я  П е к. Ты еще измываешься, душегуб!

Х а б е т л е р. Мой тебе совет, заткнись или думай что говоришь!

М а р и я  П е к. Заткнись? Да что я тебе — тварь бессловесная, чтобы помыкать мной? Выродок ты!

Ш т а д и н г е р (кричит). Перестаньте вы наконец!

М а р и я  П е к. И ты на меня орешь? (Принимается плакать.)

Х а б е т л е р (тихо). Спите, уже поздно… А я пойду, вдруг какая работа подвернется. (Гасит последнюю свечку, выходит.)

Теперь свет проникает только через окно с улицы — призрачный свет газового фонаря. Ребенок в корзине принимается плакать.

М а р и я  П е к (успокаивая ребенка, тихонько напевает).

Баю-бай, баю-бай,

Поскорее улетай,

Мимо Папы{83} в Комаром{84}

Полетим с тобой вдвоем.

Штадингер устраивается в объятиях скорбящего ангела, заворачивается в грубое шерстяное одеяло, крестясь, резко взмахивает правой рукой и дрожащим голосом читает молитву.

(Сдержанно.) Йожика, прошу тебя, не размахивай руками. Богу это без надобности, а дите, того и гляди, окочурится от страху.

Ш т а д и н г е р (в смущении перестает молиться). Не сердись, очень уж мне холодно. И если можно, передвинь корзину за надгробие. (Тихо продолжает молиться.)

М а р и я  П е к (испуганно смотрит на Штадингера, затем поднимает бельевую корзину и уносит ее за памятник. При этом не перестает напевать). Баю-бай, баю-бай, поскорее улетай…

Ребенок успокаивается, замолкает, но она продолжает напевать тоненьким голоском. На ступеньках подвала появляются  с о л д а т ы  с журавлиными перьями на шляпах{85}, останавливается внизу, давая дорогу прапорщику. Прапорщик Подходит к Штадингеру, останавливается у того за спиной.

П р а п о р щ и к. Добрый вечер, Штадингер!

Штадингер вздрагивает, поворачивается к прапорщику. М а р и я  П е к  выходит из-за памятника.

(Сверяется по бумажке.) Ну, приятель, где ты родился?

Ш т а д и н г е р. В Надькеси{86}.

П р а п о р щ и к. Когда?

Ш т а д и н г е р. Десятого сентября тысяча восемьсот девяносто первого года.

П р а п о р щ и к. Имя матери?

Ш т а д и н г е р. Жофия Пек.

П р а п о р щ и к. Ты служил у красных?

Штадингер кивает.

Воевал?

Штадингер кивает.

Нечего кивать, приятель! Воевал или нет?!

Ш т а д и н г е р. Воевал.

П р а п о р щ и к. Вот так-то лучше! Где?

Ш т а д и н г е р. Под Шалготарьяном{87}.

П р а п о р щ и к. А еще где?

Ш т а д и н г е р. Больше нигде.

Прапорщик прячет записную книжку.

(С внезапным волнением.) Господин прапорщик! Господин прапорщик, ведь я такой же венгр, человек верующий, это любой подтвердит, вот хоть бы и его преподобие господин Патаи. Я человек работящий, в Надькеси всюду — и в храме, и на кладбище, и на доме мельника Мишшака, и на ограде — повсюду моя резьба, и все хвалят. Извольте сами поинтересоваться.

Прапорщик делает знак связать его. Штадингер отряхивает со штанов мелкую пыль, без всякого сопротивления протягивает солдатам замерзшие руки, качает головой, пока те его связывают. Солдаты подхватывают его с обеих сторон, и он молча идет между ними, разглядывая свои башмаки. И только у самых ступенек неожиданно останавливается. Оборачивается назад, часто моргая, смотрит на Марию Пек. Но долго раздумывать ему не приходится. Прапорщик толкает его в спину. Штадингер, покачнувшись на скользком каменном полу, теряет равновесие и падает ничком. Неожиданное падение приводит его в ярость.

Ш т а д и н г е р (кричит, крутится, бьется у ног солдат). У меня работа! Отпустите меня!

П р а п о р щ и к  машет  с о л д а т а м, те тащат  Ш т а д и н г е р а  вверх по лестнице. Яростный крик доносится уже снаружи, все удаляясь. Когда прапорщик вышел, М а р и я  П е к  хватает грубое одеяло Штадингера и бежит вслед за солдатами. Звонят колокола, потом замолкают, слышен лишь крик Штадингера. Внезапно наступает тишина, Мария Пек возвращается, на лице ее смертельный ужас. Она держит в руках одеяло Штадингера; прислонившись спиной к стене, беззвучно рыдает. Х а б е т л е р  возвращается, молча ставит на стол бутылку вина, кладет хлеб. Начинает светать.

Г о л о с. Янош Хабетлер!

М а р и я  П е к (открывает дверь, берет какой-то листок). Повестка. (Читает.) «Яношу Хабетлеру явиться восемнадцатого февраля тысяча девятьсот двадцатого года в десять часов утра на улицу Синхаз, семь, в четвертое отделение политуправления Министерства национальной обороны. В случае неявки вы