— у обреченного Дэметре выкатились глаза — омерзительно липкие от варенья пальцы стиснули шею. Кадима, продлевая удовольствие, продлевал муки жертвы, выдыхал ему в судорожно раскрытый рот вонючий чесночный дух, но в конце концов не выдержал соблазна, вонзил в губу ему два желтых зуба! Дэметре качнулся разом и поник, а Кадима отодрал от его гортани извивающиеся пальцы, снял с шеи свитую кольцами руку, и ничком повалился хулитель великого маршала. Мичинио сверкнул свинцово-пепельными глазами, карлик Умберто бегом принес для Кадимы огромную миску обжигающе горячего молока, а полковник опустил надменно скрещенные руки, наклонился к Доменико и зашептал: «Хорошо видел?! Видишь, как он обходится!» Но Доменико тошнило, он крепко сжал губы — гадкой слюной наполнялся рот, из глаз исторгались горестные слезы. Кадима поднял железную клетку, выбрался, руки его поползли к миске, в кустах роз остался Дэметре со своим ножом, а скиталец, чтоб не вывернуло всего наизнанку, пустился к дальнему углу сада, зарылся лицом в крапиву, рвал жгучие листья, тер лицо — исступленно, немилосердно, обжигая щеки, лоб; но что-то приятно холодило во мраке, оказалось — папоротник; изумленно смотрел он на простое растение, сострадавшее… Резкий, но утешающий был у него запах, и жадно вдыхал он запах растения, что так не ценил, презирал; и когда от любви защемило сердце, растроганный, он нежно провел папоротником по обожженному лицу, не внимая хохоту стоявшего над ним полковника: «Вот так чудак, чудо-юдо, лицо крапивой моет! Ну насмешил, ну уморил! Ох, уморил, ох, уморил!.. А мыло не хочешь, кирпичное мыло, натереть лицо?»

Зе вел коня под уздцы, щадил его — верхом возвращалась Мариам. Где-то позади задыхалось от дыма, обуглившись, дерево, и удивленно смотрел бесенок Саси на опечаленного вакейро — не был свободным Зе, первый из первых, не был свободным, нет…

А Жоао Абадо, молча, без слов, привезя жену домой, незаметно уносился на своем коне в глубь сертан и, приятно возбужденный, но все равно хмурый, повторял трюки Мануэло Косты — великий уг-рюмец тоже был истинным вакейро. Грустным возвращался домой и веселый пастух; присев перед убогой лачугой, печально устремлял взор в ночные сертаны Мануэло Коста; горой нависала над ним, подавляла темная ночь, и сидел он недвижный. А в Калабрии метался во сне Сантос, железный крестьянин, — нет, не были они свободными, не были, нет…

Но близок, близок был час, когда, поднявшись на высокую бочку, Мендес Масиэл в темноразвеваемой черной хламиде воззвал к пестрой толпе:

— Братья, далеки от нас Большие земли — Рим, Вавилон, Помпея и Рио-де-Жанейро, и все же…

А в Каморе разносилось могучее: «Четыре ча-саааа нооочи, и всее гениальноооооо».

* * *

— Ты прекрасна, как всегда, и даже больше», душа моя, — полковник Сезар поцеловал руку проснувшейся за полдень супруге своей, Стелле. — Как спалось, дорогая, нежилась на облаках или мучили кошмары?

— Который час… — вяло спросила Стелла и удивилась: — Так поздно?

— Прекрасно, что столько спала, вечером праздник, именины и день рождения твоей высокопоставленной тети, тебе надо хорошо выглядеть, душа моя. За что ты меня любишь?

— Что мы подарим?

— У меня припрятано для нее кое-что: бриллиантовые кольца и символический платиновый нож.

— Хорошие? — равнодушно поинтересовалась Стелла и нажала на кнопку — роскошная штора с нежным шелестом поплыла вверх.

— По сотне. За что меня любишь?

— Дождь идет. Когда пойдем?

— Тьфу…

— Почему тьфу? — оживилась Стелла.

— Потому что дождь, душа моя.

На полке сидел обожженный крапивой Доменико.

— Когда пойдем?..

— Так… к семи.

— Через туннель?

— Не знаю… Как пожелаешь, душа моя. Скучала без меня?

— Когда…

— Ночью.

— А это кто?

— Игрушка наша, дорогая Стелла. Чудо что за игрушка, по утрам крапивой умывается, папоротником вытирается, видишь — весь в пятнах. Как преподнести его имениннице с таким лицом… Впрочем, до вечера пройдет… А знаешь, стоит сказать ему «музыка», и заплачет. Да, кстати, будешь играть там, Стелла?

— Если попросит тетя Мерседес, конечно.

— Думаю, попросит, надо бы поупражняться.

— Да, пожалуй.

— Нужен учитель?

— Да, конечно.

— В момент получишь, — твердо пообещал полковник и позвонил в изящный колокольчик.

В дверях появился капрал Элиодоро, и полковник, глядя на Доменико, сказал:

— Даю десять минут — доставишь сюда лучшего в Каморе учителя в области музыки. Через десять минут — живым или мертвым.

— Зачем мне мертвый?.. — изумилась Стелла.

— Да, конечно, — смутился полковник. — Что я ляпнул! Только живого, — и скользнул взглядом по лицу послушного капрала. — Двадцать семь — четыре.

— Понял, грандхалле, — Элиодоро наклонил голову.

— Послушай, Стелла, дорогая, — полковник был явно взволнован. — Иди оденься… переоденься. Позавтракай и помни — не подобает родной племяннице неколебимого великого маршала, жене мужа его правой руки — нет, прямо жене его правой руки — дожидаться тут ничтожного учителя, и Грег Рикио не отрицает этого. Стелла, Стеллита, цып-цып-цыпоч-ка, — заворковал полковник. — Ты, моя жена, должна хотя бы минут двадцать заставить прождать простого человека. Теперь поняла?

— Поняла.

И едва она вышла, полковник спросил, занятый своими мыслями:

— Большая у нее грудь, верно?

— Да.

— Лапуля моя, очаровашка.

Прошелся перед зеркалом, пригладил старательно волосы.

— Двадцать семь — четыре? — В двери просунулась голова капрала Элиодоро.

— Введи, введи, — просиял полковник, но женщина в черной бархатной маске и таком же плаще сама ворвалась, да так безудержно — прямо к нему, что просиявший было полковник побледнел и бросил капралу: — Пошел вон, мой капрал!

И они остались втроем. Женщина на ходу скинула, маску.

— Сойди, сосунок, с полки, — велел полковник Доменико, поедая ее восхищенным взглядом. — Стань у тех вон дверей и, как покажется славная Стелла, повернись к нам, захнычь: «Есть хочу-у, есть хочу-у». Ясно?

— Да.

И не успел Доменико дойти до двери, как полковник обнял Сузанну, крепко прижал к своей мужественной груди, целуя в ухо. «Ах, Федерико, — страстно, энергично шептала женщина, откинув голову. — Не признаю любви без риска…» — «Сузи, плодообильная…» — «Как люблю тебя! А ты меня любишь?» — «Сомневаешься?! — полковник выпрямился, с укором заглянул ей в глаза. — Что ты, Сузи!» — «А за что меня любишь?» — игриво спросила женщина. «Оставь, Сузи. — Полковник помрачнел — Разве объяснишь это? Люблю, и все тут. Расстегнись…» — «А вдруг войдет?» — «Не бойся, завопит он». — «Чтоб я да боялась! — оскорбленно воскликнула женщина. — Я же только опасную любовь и признаю!» — «Почему, цыпочка?» — «Откуда я знаю, признаю, и все, долголетия великому маршалу…»

Но тут полковник вздернул брови:

— Покажи-ка твой плащ…

— Зачем, Федерико?

— Попались бы сейчас мы с тобой! — без особой тревоги сказал полковник. — Делаем вид, что тебя из Средней Каморы привели,