Слегка прищурился, сжал челюсть и, прикрыв глаза, осушил бокал. Со звоном поставил на деревянную вставку подлокотника, глядя на него сквозь ресницы, очень ровно, негромко произнес:

– Я спас его сына, он спас мою жену. Счет  закрыт максимально достойно и по мужски. А мне из окна выйти хочется. – Улыбнулся, пытаясь подавить то, что мучило его внутри – самого себя.

Обняла его ледяными руками, прижимаясь дрожащими губами к виску.

На следующий день Яр должен был явиться к начальству, объяснить, что во время погрома Конь увлекся и когда понял, то забрал недотрупик Яра, который яростно сопротивлялся тому, как Конь клевещет, пытается подставить, нарушает регламент и отстаивая свою правоту недотрупик тоже чуть увлекся, отправив в минус давно озверевшего центума с руками по локоть в крови, и у которого была соответствующая этому репутация. Сейчас сработавшая против него, потому что в это поверят. Яр должен был явиться к начальству с повинной за превышение самообороны. С учетом контекста ситуации суровые санкции к нему не были бы применены. Так должно было быть. Но в то утро, когда я и еще несколько человек приземлялись в аэропорту Копенгагена, я узнала, что Яр был прав. Диверсия не завершена, она продолжилась. И от масштаба последствий ужас брал.

*Текст песни Тони Раут – мир полон дерьма. Все права у правообладателя

По прилету мы поселились в одном отеле и ждали новостей. Два дня в коматозе и диком напряжении, потому что была вероятность, что с Яром решат радикально, потому что его сдали. Что сдали неизвестно, кто сдал, неизвестно. Известно только то, начальство решает, что с ним делать. К исходу первых суток каждому из нас был доставлен новый паспорт и билет. Документы на недвижимость и дело. Потому что если Яру выпишут приговор, возвращаться нельзя. И жить под своим именем тоже нельзя. Свой новый паспорт и билет я так и не посмотрела. Просто глядя в глаза Артюха, объяснившего это, кивнула, закрыла дверь, положила все в сейф, оценивающе посмотрела на двери ведущие на балкон. Седьмой этаж, велика вероятность, что сразу насмерть. Ухмыльнулась и пошла в гостиную, дальше собирать купленный пазл на тысячу деталей.

«– Так, краем уха. Я в это время в Европе бесновался, мне не до этого было.

– Буфер?

– Типа».

Вечер в доме Старого. Яр предусмотрел то, что ему может быть выписан приговор. И он готовил буфер для своих людей. Скупал недвижимость, запускал для каждого бизнес, готовил гражданство и документы.

Не знаю почему, но я даже пореветь не могла, напиться тоже. Мы встречались за завтраком, связь держал только Артюхов, звонить было нельзя, только ждать входящих. Но телефон молчал. Атмосфера напряжения в роскошном банкетном зале отеля. Атмосфера натянутых нервов в номерах. Чувство того, как полосует внутри.

На третьи сутки, когда меня сморило под утро на пару часов, открыв глаза и увидев посетителя своих апартаментов, мне захотелось сдохнуть. Глядя на Лиду, опускающую свою сумку у края моей постели.

– Это значит что все… плохо? – спросила безэмоционально.

– Это значит, что у моей Алешки внутри пиздец. – Села на край кровати, – Артюхов к твоей двери перся. Ему только что сообщили, что начинаются движения в положительную сторону. Положительную для Славы, Алеш. – По ее лицу тень мучения, тень того, что нас обеих сжирало изнутри,  это осечкой в мимике на сотую долю мгновения, и снова лицо ровное. Устало потянувшись, улеглась затылком на мой живот, придирчиво оглядывая свой маникюр. – Собирайся. Сегодня вечером русский кураж разъебет нахуй европейский снобизм.

Разъебал.

Я ожидала норм реста, но приехали мы в очень средний бар на окраине с интересным разношерстным контингентом.

Разъебал.

Когда алкоголя внутри стало больше чем крови. Когда вокруг было окружение избранных, бухих до дров, но не в них. Когда в баре звучала только наша музыка. Когда произошла сцепка Артюхова с датчанином, возмутившимся тому, что Ирина, супруга Артюхова, возвращаясь от бара к нашему столу «неловко» окатила  коктейлем слишком пристально глядящего на нее в частности за столом в отдалении, и галдящую компанию русских, в общем. Жесткая массовая драка в антуражном полумраке датского баревича, пока я пила вино из горла, сидя на столе и сучила ногами, а Лида подкурив взятую у Журавлевской жены сигарету, чокнувшись бокалом с женой Артюхова и поцеловала ее в щеку, пальцем стирая с ее загорелой на Полинезийском берегу кожи тень своей нюдовой помады.

И наши взгляды на месиво в помещении одинаковые. Потому что сегодня бал у сатаны. Пир во время чумы. И совершенно похуй на то, что о нас думали, ибо музыка заебись. У Ташки, жены Апанина, прекрасный вкус, несколько заебавший бармена поисками треков, которые ей так нравились, когда она выкладывала купюры на стойку и рылась в его планшете, выставляя очередность треков, которые будут звучать этим вечером.

Смотрели на драку. Мы, это жены и девушки его людей.

Семьи.

Которые он так свято чтит. Потому что жена Игоря и его сын были отправлены с  невъебенно надрессированной на все случаи жизни охраной в Австрию. С гражданством. Двойным, потому что есть центр в Швейцарии, и когда есть гражданство все проще. А у них будет все. Абсолютно все.

Мы смотрели на драку, приобретающую все более массовый характер. Еровинкин, разбавляющий своим присутствием нашу женскую компанию, со стуком поставив осушенный бокал на столешницу и сообщив по телефону супруге, оставшейся с ребенком в купленной им Истоминым квартире здесь же в Копенгагене, что у него появилось неотложное дело, завершил звонок, засучил рукава, поднялся и направился к пеклу. Подняв на ходу поломанный кий, с широко размаха переебал по ногам мужику, похожему на пидорковатого байкера, собирающемуся бутылкой ударить в голову Журавлева, сосредоточенно мутузившего такого же пидорковатого байкера под собой.

Мы смотрели. И главное то, что каждый из нас думал о человеке. Человеке. И бил жестко. Забавная рефлексия с транспарантом: «мы подохнем сами, но красиво. Кто не спрятался, нам похуй». Смотрели. Ташка с ухмылкой произнесла: «Еровинкина любит двигать тост в подобные моменты. Процитирую ее: «похуй, вздрогнули»».

Я люблю умных мужчин. Большинство из них выбирают умных женщин, сейчас бесславно и бессловно чокнувшихшихся бокалами, шотами, бутылками, ладонями с зажатыми сигаретами.

«Это мой круг и я никуда из него не пойду».

Да, Хьюстон, я тоже, – то, что думала, повернув голову и пригубив бутыль, глядя в глубочайшие и улыбающиеся серые глаза, тридцать четыре года назад подарившие миру печать. Для меня. Нас всех. Она, приехавшая в Копенгаген и разъебавшая второсортный бар на окраине тем, что гнобило всех изнутри и этому нужно было дать выход. Потому что она мать своего сына и она знает, кто встает у его плеча. Знает, кто он и кого он избирает. Она разъебала не бар, а нас, тем, что давала сейчас выход всему этому дерьму душившему ночами. Он знает о своем окружении и ради него слечь готов. Они платят не меньшим. А она гораздо большим. В переливах серебра ее глаз бездна просто, когда она протянула пальцы с зажатой сигаретой и холодными подушечками приподняла мне подбородок. Она закроет счет всего нашего бесчинства. Она выбрала этот бар. Она собрала всех. Она знала, что будет и что она осилит. Потому что так нужно. Потому и поцеловала в щеку Ирину, жену Артюха, хищно улыбнувшуюся и опускающую подбородок глядя на отчаянное бешенство, где ее муж был стартом и сейчас выплёскивал то, что накопилось у всех. Она, запустившую реакцию. И прикрывшая зеленые напряженные глаза, когда к ее щеке прикасались улыбающиеся откорректированные жизнью и косметологами губы. Обладательница которых  приподнимала мне подбородок, отстранив пальцы с сигаретой, не позволяющая затянуться никотином в своих пальцах. Мать инопришеленца, хули. Она закроет счет, и ее пальцы к моему лицу только в одном случае – подбородок нужно держать, потому что я ее Алешка, ее Славика, и сейчас в баре бойцы его. Воины. Которые рефлексируют.