Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– В десять часов утра, если это удобно; чем раньше, тем лучше; я хотел бы завтра уехать за город.
– Хорошо, в десять часов. В гостинице Принцев, как всегда?
– Да.
На следующий день, с пунктуальностью, делавшей честь банкиру, двадцать четыре тысячи франков были вручены Кавальканти, и он вышел из дому, оставив двести франков для Кадрусса.
Андреа уходил главным образом для того, чтобы избежать встречи со своим опасным другом; по той же причине он вернулся домой как можно позже. Но едва он вошел во двор, как перед ним очутился швейцар гостиницы, ожидавший его с фуражкой в руке.
– Сударь, – сказал он, – этот человек приходил.
– Какой человек? – небрежно спросил Андреа, делая вид, что совершенно забыл о том, о ком, напротив, прекрасно помнил.
– Тот, которому ваше сиятельство выдает маленькую пенсию.
– Ах, да, – сказал Андреа, – старый слуга моего отца. Вы ему отдали двести франков, которые я для него оставил?
– Отдал, ваше сиятельство.
По желанию Андреа, слуги называли его «ваше сиятельство».
– Но он их не взял, – продолжал швейцар.
Андреа побледнел; но так как было очень темно, никто этого не заметил.
– Как? Не взял? – сказал он дрогнувшим голосом.
– Нет; он хотел видеть ваше сиятельство. Я сказал ему, что вас нет дома; он настаивал. Наконец, он мне поверил и оставил для вас письмо, которое принес с собой запечатанным.
– Дайте сюда, – сказал Андреа.
И он прочел при свете фонаря фаэтона.
«Ты знаешь, где я живу, я жду тебя завтра в девять утра».
Андреа осмотрел печать, проверяя, не вскрывал ли кто-нибудь письмо и не познакомился ли чей-нибудь нескромный взор с его содержанием. Но оно было так хитроумно сложено, что, для того чтобы прочитать его, пришлось бы сорвать печать, а печать была в полной сохранности.
– Хорошо, – сказал он. – Бедняга! Он очень славный малый.
Швейцар вполне удовлетворился этими словами и не знал, кем больше восхищаться, молодым господином или старым слугой.
– Поскорее распрягайте и поднимитесь ко мне, – сказал Андреа своему груму.
В два прыжка он очутился в своей комнате и сжег письмо Кадрусса, причем уничтожил даже самый пепел.
Не успел он это сделать, как вошел грум.
– Ты одного роста со мной, Пьер, – сказал ему Андреа.
– Имею эту честь, – отвечал грум.
– Тебе должны были вчера принести новую ливрею.
– Да, сударь.
– У меня интрижка с одной гризеткой, которой я не хочу открывать ни моего титула, ни положения. Ссуди меня ливреей и дай мне свои бумаги, чтобы я мог в случае надобности переночевать в трактире.
Пьер повиновался.
Пять минут спустя Андреа, совершенно неузнаваемый, вышел из гостиницы, нанял кабриолет и велел отвезти себя в трактир под вывеской «Красная лошадь», в Пикпюсе.
На следующий день он ушел из трактира, так же никем не замеченный, как и в гостинице Принцев, прошел предместье Сент-Антуан, бульваром дошел до улицы Менильмонтан и, остановившись у двери третьего дома по левой руке, стал искать, у кого бы ему, за отсутствием привратника, навести справки.
– Кого вы ищете, красавчик? – спросила торговка фруктами с порога своей лавки.
– Господина Пайтена, толстуха, – отвечал Андреа.
– Бывшего булочника? – спросила торговка.
– Его самого.
– В конце двора, налево, четвертый этаж.
Андреа пошел в указанном направлении, поднялся на четвертый этаж и сердито дернул заячью лапку на двери. Колокольчик отчаянно зазвонил.
Через секунду за решеткой, вделанной в дверь, появилось лицо Кадрусса.
– Ты точен! – сказал он.
И он отодвинул засовы.
– Еще бы! – сказал Андреа, входя.
И он так швырнул свою фуражку, что она, не попав на стул, упала на пол и покатилась по комнате.
– Ну, ну, малыш, не сердись! – сказал Кадрусс. – Видишь, как я о тебе забочусь, вон какой завтрак я тебе приготовил; все твои любимые кушанья, черт тебя возьми!
Андреа действительно почувствовал запах стряпни, грубые ароматы которой были не лишены прелести для голодного желудка; это была та смесь свежего жира и чесноку, которой отличается простая провансальская кухня; пахло и жареной рыбой, а надо всем стоял пряный дух мускатного ореха и гвоздики. Все это исходило из двух глубоких блюд, поставленных на конфорки и покрытых крышками, и из кастрюли, шипевшей в духовке чугунной печки.
Кроме того, в соседней комнате Андреа увидел опрятный стол, на котором красовались два прибора, две бутылки вина, запечатанные одна – зеленым, другая – желтым сургучом, графинчик водки и нарезанные фрукты, искусно разложенные на капустном листе поверх фаянсовой тарелки.
– Ну, что скажешь, малыш? – сказал Кадрусс. – Недурно пахнет? Ты же знаешь, я был хороший повар: помнишь, как вы все пальчики облизывали? И ты первый, ты больше всех полакомился моими соусами и, помнится, не брезгал ими.
И Кадрусс принялся чистить лук.
– Да ладно, ладно, – с досадой сказал Андреа, – если ты только ради завтрака побеспокоил меня, так пошел к черту!
– Сын мой, – наставительно сказал Кадрусс, – за едой люди беседуют; и потом, неблагодарная душа, разве ты не рад повидаться со старым другом? У меня так прямо слезы текут.
Кадрусс в самом деле плакал; трудно было только решить, что подействовало на слезную железу бывшего трактирщика, радость или лук.
– Молчал бы лучше, лицемер! – сказал Андреа. – Будто ты меня любишь?
– Да, представь, люблю, – сказал Кадрусс, – это моя слабость, но тут уж ничего не поделаешь.
– Что не мешает тебе вызвать меня для какого-нибудь подвоха.
– Брось! – сказал Кадрусс, вытирая о передник