люди, растрачиваемся, теряемся в наших нескончаемых изысканиях, в наших тяжеловесных кропотливых геодезических работах, социологу достаточно скопить в старых сигаретных коробках огромные пачки карточек, чтобы держать в своих худых руках тайну всего человечества (Péguy 1987–1992. Т. 2, 639).

~~~~~~~~~~~

Прообразом этого безымянного социолога служил для Пеги племянник, ученик и духовный наследник Дюркгейма Марсель Мосс; Пеги дал Моссу прозвище «картотечный ящик» (boîte-à fiches). Cм. справку Р. Бюрака в [Péguy 1987–1992, Т. 1, 1904]. Об отношении Пеги к Моссу см. также красноречивый пассаж в [Péguy C. Victor-Marie, comte Hugo [1910] // Op. cit. T. 3, 169–171].

Примечательно, что и отсылка к творчеству Франса, и отсылка к творчеству Пеги возникают на страницах блоковского «Введения» к «Апологии истории» [Bloch 2006, 859, 861]; [Блок 1986, 13–14]. Если Массис и Тард усматривали олицетворение современной им гуманитарной науки в образе Фульгенция Тапира, то Блок усматривает символ исторической науки того же периода (конец XIX – начало XX века) в образе другого франсовского героя – Сильвестра Боннара. Образ Фульгенция Тапира – чисто сатирический; образ Боннара – сентиментально-юмористический; однако оба персонажа включены у Франса в один и тот же конфликт между книжной ученостью и жизнью. Что касается ссылки на Пеги, то Блок (не указывая источника) цитирует одну фразу из «Таинства любви Жанны д’Арк», за которой стоит внятный посвященным ближайший контекст поэмы Пеги, связанный с идеей сопротивления военному насилию; совершенно верное общее направление для интерпретации этой цитаты задано в примечании А. Я. Гуревича, который указывает, что «творчество Пеги пользовалось широкой популярностью во Франции в годы Второй мировой войны» [Блок 1986, 233]. Дело, однако, осложняется тем, что к творчеству Пеги апеллировали как сторонники Сопротивления, так и идеологи вишистского режима; в целом тема «Блок и Пеги» заслуживает отдельного рассмотрения. Важные подступы к этой теме см. в [Raulff 1995, 412–414 и по указателю на имя Péguy]. Что же касается цитированного нами текста Пеги, то он был впервые опубликован в 1953 году, и Блок, скорее всего, не мог его знать; однако инвективы против столпов современной гуманитарной науки и прежде всего против Шарля-Виктора Ланглуа проходят через многие тексты Пеги 1900–1910‐х годов.

~~~~~~~~~~~

Вернемся к теме карточек. Поль Валери в 1912 году затрагивал ту же тему применительно к изучению словесности:

В той паразитарной форме существования, которую представляют собою университеты, место прежней риторики с ее клишированными формулами заняла библиография с ее карточками [Valéry 1973–1974. T. 2, 1555].

При всех прочих расхождениях и Ласерр с Марансом, и Массис с Тардом ставят новой Сорбонне один и тот же по своей сути диагноз: подмена обобщающих суждений сбором сырых материалов есть не что иное, как, говоря словами Ласерра, систематическое отречение от разума.

Блок и Февр против бинарных оппозиций

Насколько значимы были эти полемики для Марка Блока и Люсьена Февра? Они были значимы уже хотя бы с чисто генерационной точки зрения: это полемики, актуальные для их поколения. Напомним автохарактеристику Марка Блока:

Уже очень рано я почувствовал себя во многих отношениях ближе к выпускам, предшествовавшим моему, чем к тем, что почти сразу следовали за моим. Мои товарищи и я, мы находились в последних рядах тех, кого, я думаю, можно назвать «поколением дела Дрейфуса». Дальнейший жизненный опыт не опроверг этого ощущения [Блок 1986, 105]; [Bloch 2006, 977].

В войну против онаучивания гуманитарного знания были вовлечены люди, родившиеся в интервале от 1849‐го (Брюнетьер) до 1886 года (Массис). Люсьен Февр родился в 1878 году, Марк Блок – в 1886‐м.

Но какую позицию в этом унаследованном противостоянии занимали Февр и Блок? К какому лагерю примыкали? Тут, казалось бы, все ясно: и в том, что касается сути обсуждавшихся проблем («научность» vs. «художественность» гуманитарного знания), и в том, что касается общественно-политических импликаций полемики (отношение к иностранным влияниям, к социокультурным меньшинствам, к общественному прогрессу), Февр и Блок могли принадлежать и принадлежали только к одному лагерю: лагерю прогрессистов, т. е. сциентистов. Однако такая ясность сохраняется лишь до тех пор, пока мы рассматриваем ситуацию жестко-дихотомически, а это возможно сделать лишь с высоты птичьего полета. В самом деле: при удаленном взгляде на идейную историю Франции последних полутора веков, рассматривая эти полтора века как единый период, мы видим достаточно четкое и, что важно, преемственное размежевание интеллектуального поля по перечисленным выше критериям на «левый» и «правый» лагеря или, точнее, на прогрессистов и традиционалистов[58]. Эта оптика (как и любая оптика) законна постольку, поскольку она адекватна тем или иным конкретным задачам исследования или изложения. Но для ответа на те конкретные вопросы, которые интересуют нас в этой статье, обзор с высоты птичьего полета довольно быстро оказывается недостаточен. Здесь требуется иной уровень рассмотрения – гораздо более приближенный к объекту.

При ближайшем рассмотрении оба вышеописанных лагеря обнаруживают неоднородность и внутреннюю изменчивость. Интеллектуальное поле пережило момент максимальной поляризации и раскола на два консолидированных антагонистических лагеря, но этот момент, связанный с делом Дрейфуса, продолжался недолго – в общем и целом с 1898 по 1902 год. Затем началась дифференциация. Вместо жесткого деления поля на два участка все яснее с каждым годом проявляется некоторый спектр позиций, расположенных между двумя крайними полюсами, но соотнесенных между собой по разным классификационным критериям. В результате главная линия размежевания несколько размывается, и при этом картину осложняют дополнительные линии.

Так, после образовательной реформы 1902 года от лагеря прогрессистов отпадает Шарль Пеги. Сохраняя верность первоначальным ценностям дрейфусовского движения и потому оставаясь социалистом, республиканцем и филосемитом, Пеги будет совмещать идеалы социальной справедливости с неприятием прогресса, с национализмом, а затем и с католическим мистицизмом. Пеги оказывается, таким образом, в промежуточной зоне между прогрессистами и традиционалистами, между Дюркгеймом и Моррасом. Иначе говоря, в идейном поле возникала позиция, где взаимно-однозначная связь между антисциентизмом и такими принципами, как антисемитизм и монархизм, оказывалась ослаблена[59]. (Заметим, что именно на Пеги, а не на Морраса ориентировалcя Массис до 1914 года.)

С другой стороны, в 1903 году внутри лагеря сциентистов вспыхивает острое межцеховое противостояние социологов и историков. Это противостояние, начатое статьей Франсуа Симиана «Исторический метод и социальная наука», растянется на семь лет и на несколько раундов (в заключительном раунде полемики сойдутся лидеры обеих дисциплин: Сеньобос и Дюркгейм)[60]. Суть этой дискуссии состоит в том, что социологи критикуют историков (в лице прежде всего Ланглуа и Сеньобоса) за недостаточную научность их методологии. Тем самым Ланглуа и Сеньобос оказываются меж двух огней: их атакуют и прогрессисты, и традиционалисты. При этом и сторонники Дюркгейма, и сторонники Морраса, и сторонники Пеги бьют в одни и те же уязвимые места двух историков: все критикуют Ланглуа и Сеньобоса за уход от обобщающих суждений и за боязнь постановки больших проблем. Но одни видят в этих слабостях проявление недостаточного сциентизма историков, а другие – проявление их чрезмерного сциентизма.

Случай с Ланглуа и Сеньобосом – это случай конвергенции сциентистов и антисциентистов в выборе объекта для критики. Но и при выборе объекта для поклонения имела место аналогичная конвергенция двух лагерей. Речь идет о фигуре Фюстеля де Куланжа. Место Фюстеля в истории французского гуманитарного знания – центральное и совершенно уникальное: Фюстель предвосхищает самые разные методологические и идеологические тенденции, которые в будущем станут взаимоисключающими: в этом отношении его место, со всеми необходимыми оговорками, можно сопоставить с местом Пушкина в истории русской литературы. Если говорить о противостоянии 1900–1910‐х годов, то для прогрессистов была важна жесткая позиция Фюстеля по вопросу о научности истории (история – не искусство, а чистая наука, подобная физике или геологии), тогда как националисты подчеркивали открытый антигерманизм исследователя, его верность французской историографической и культурной традиции, его протест против подмены исторических суждений набором ссылок на более или менее далекие контексты, выраженный в полемике с Габриэлем Моно.

~~~~~~~~~~~

Общую характеристику идейной и методологической позиции Фюстеля, а также