— Да, спасибо тебе за это. Я удивился. Я и понятия не имел, что нравлюсь тебе.

— Ты мне не нравишься, — сказала она.

— Не нравлюсь?

— Нет. Ты ужасно противный. Просто я подумала: ладно, сгодится и этот. У меня были свои причины.

— Какие причины?

— Мне надо было разобраться кое с чем — в голове. Скажем так. Появилась возможность. Можешь называть это… — Снизу, где был гравий, донесся шум Йоркова «ягуара». — Можешь называть это самовыражением. Теперь этот мудак, подозреваю, накинет свой вечерний костюм прямо на пропотевший джемпер. Я пошла внутрь. Ты еще что-то хотел сказать?

Глория — ее пророческие способности, ее знания — оставалась в распоряжении Кита еще минуты две-три. А ему хотелось спросить ее про Вайолет. Однако он решил прибегнуть к аналогии, короткому рассказу покороче — он изложил ей версию без купюр.

— А потом, в ноябре, — говорил он спустя некоторое время, — Рита с Пэнси поцеловали нас на прощанье и уехали обратно на север. Спустя восемь месяцев мы с Арном как-то вечером возвращаемся к нему, а они нас на улице ждут. — Арн без девушки, Кит без девушки — и Рита с Пэнси в «MGB» с открытым верхом, словно старлетки на автошоу, словно вульгарная мечта. — Мы поднялись наверх. Там только одна комната с одной большой кроватью, и мы все в нее забрались.

— И что, вы стали — группой?

— Нет. Попарно. Хотя все мы были голые… Кроме Пэнси. Которая не стала снимать трусы.

— О господи.

— Да. О господи. Да, о господи, еще как о господи.

— Значит, ты — значит, ты жался к Пэнси, а тем временем в нескольких дюймах…

— Ага. — А тем временем, Глория, в нескольких дюймах Собака имела Арна так, что дым валил. — Это продолжалось четыре часа. — Это была самая ужасная ночь в моей жизни. Может, потому-то я и здесь. Здесь, с Лили, в Италии. — А утром они опять этим занимались. Пока мы с Пэнси притворялись спящими.

— Ну, так что ты хочешь узнать? Восемь месяцев на севере. Все старые привычки вернулись. Не у Риты, понятное дело. У Пэнси.

— Но зачем она вообще это делала? Раньше. Если не хотела.

И Глория, как всегда неожиданно, сказала:

— Эхолалия. Бессмысленное повторение того, что говорят и делают другие. Сексуальная эхолалия. Пэнси спала с тобой по одной простой причине. Потому что иначе Рита стала бы насмехаться над ней за то, что она не ведет себя как мужчина.

Кит откинулся назад.

— Я тут как раз думала, — с этими словами она закрыла свой блокнот и убрала в чехол карандаш. — Помнишь Уиттэкера? Когда он в тот вечер говорил о политизации лифчиков. Ну вот, а это была политизация трусов. Политизированные трусы — это те, которые снимаются.

Они встали.

— Разреши мне позвонить тебе в Лондоне. Пожалуйста.

Она подобрала свое зеленое платье. Твердо очерченное лицо с этим заостренным подбородком, глазная белизна, зубная белизна.

— Не дури, — ответила она. — Всякий раз, как захочешь представить себе меня, просто представь себя — в кабинке для переодевания. Тебе что, этого мало было? Или много?

— Как сказать. Кабинки для переодевания много. Дня рождения мало.

— Так я и думала. Вы посмотрите на него. Вся жизнь разбита. Кит, твоего дня рождения никогда не было. Ты все вообразил. Я уехала на развалины.

В вечернем пиджаке, в бежевом джемпере, Йоркиль, недолго пораздражавшись и понажимав плечом, справился и освободил стеклянную дверь.

— А под дождем они такие романтичные. Ах, вот и он. Мы как раз Венерой восхищались. Правда, красивая она сегодня?

Он продолжал сидеть под небесами, успевшими одуреть от звезд — звезд в таком диком изобилии, что ночь понятия не имела, что с ними со всеми делать. На самом деле имела. На самом деле, конечно, имела. Мы не понимаем звезд, мы не понимаем галактики (как она образовалась). Ночь умнее нас — на много Эйнштейнов умнее. Итак, он продолжал сидеть под умом ночи.

Глория была кое в чем права. Нет, в кабинке для переодевания Кит не был образцом привлекательности или убедительности. Скрючившийся на скамейке с плавками вокруг лодыжек. Сосновый шкафчик гремит, как машинное отделение. И жарко, как в пекарне…

Насчет Пэнси она тоже была кое в чем права. Это был важный принцип, и он был с ним согласен: не делать ничего ради толпы. И этого не делать, вот этого, в особенности этого — интимного, сокровенного. Это палка о двух концах. В том, что касается секса, не делай этого и не не делай этого ради толпы.

Что до Адриано, он тоже был прав. Когда он сказал, что Шехерезада — это произведение искусства. Всем своим существом, в том, как она выглядит, думает и чувствует, Шехерезада была сродни произведению искусства. А о Глории Бьютимэн того же сказать было нельзя. Поскольку у произведения искусства не может быть на тебя никаких планов. У него могут быть надежды, но планов у произведения искусства быть не может.

Было уже ясно, что любая сложная, требующая усилий адаптация выпадет на долю девушек. Не ребят — которые и без того были такими. Ребята могли просто оставаться ребятами. Выбирать надо было девушкам. А время бесхитростности, по-видимому, прошло. Не исключено, что в новом веке девушкам требовались планы.

А жизнь, со своей стороны, вела себя все так же безупречно до самого последнего дня лета включительно. Предстояли откровения, узнавания, повороты кругом, возмездия и тому подобное. А жизнь, как правило безразличная к этим вещам, продолжалась и во всем шла тебе навстречу.

* * *

После завтрака они поплавали; таким образом, появился повод кинуть последний, скрытый за черными очками жгучий взгляд на двух девушек и их тела, и он воспользовался этим в духе архивиста — чтобы обеспечить привязку для памяти. Лицо и груди Шехерезады наполнили его грустью; а задница, и ноги, и руки, и сиськи, и омфал, и пипка Глории Бьютимэн наполнили его не столько чувствами, сколько набором импульсов. Импульсов хищника. От лат., букв, «грабитель», от «rapere» — «захватывать». Кит снова вошел в мир. По крайней мере, так ему хотелось считать.

На долю Тимми впервые выпало идти за кофе; а когда он вернулся примерно через час, вид у него, спускающегося с подносом, был озадаченный более прежнего, и он, развалившись рядом с ними в своих тапочках, сказал:

— Сейчас звонили. Этот парень, Адриано. Он в Найроби. Слышно очень плохо.

— Найроби?

— Ну, знаете, где крупная дичь. Серенджети. А теперь он застрял в больнице в Найроби.

— Ужас какой, — сказала Шехерезада.

Да, Адриано, верный себе, взял и отправился на вертолете в Кению. Теперь Кит размышлял, в какую сторону двинется дело. Наполовину съеден охотниками за головами или муравьями-солдатами? Или раскушен практически напополам гиппопотамом? И на пару мгновений ему показалось, что судьба Адриано — художественное разочарование, поскольку Тимми продолжал: