— Нашел… Как там в Берлине?

Пожав плечами, она сказала:

— Мы ходили к Стене.

Кончита, в отличие от всех остальных, за лето помолодела. Не по годам ранний блеск прошел, и теперь все это больше не выглядело странно — когда она торопилась к своим книжкам-раскраскам или когда, с улыбкой нежнейшей и милосерднейшей, занималась утенком и барашком, Патитой и Кордерито.

Он слез со словами:

— А в Копенгагене как? Я там был.

— Холодно. И недешево. Так она — так Прентисс сказала.

— Скажи еще раз «недешево».

— Недешево.

— Два месяца назад ты бы сказала «недесево». Скажи «журналы».

— Журналы.

— Ты изменилась. Стала американкой. И похудела. Тебе идет.

Пример апоплексической Додо, как ему представлялось, научил Кончитин аппетит осторожности (она больше не просила добавки за едой). Однако потеря веса, подумал он, означала еще и потерю забот, внутренней тяжести — она не носила больше траура; Кончита была в белом.

— Спасибо… Ты тоже изменился.

— Неужели? В лучшую сторону или в худшую? В худшую, да? В каком смысле?

Кивая головой, она улыбалась.

— У тебя глаза странные.

— Ах да. Кончита. Там, наверху, в башне. Шехерезада забывает иногда запереть дверь в ванную?

— Постоянно.

Вскоре Кит покинул библиотеку и вышел в сад. Пчел уже не было, и бабочек тоже почти не осталось. Лягушки не булькали больше в своем болоте. Овец на было, но лошади, проявив верность, остались. Кит приподнял бровь. За выгоном, на верхнем склоне, виднелась фигура Адриано, который шел медленно, согнув шею и соединив руки за поясницей.

— «Зачем, о рыцарь, бродишь ты…» — прошептал Кит.

Зачем, о рыцарь, бродишь ты

Печален, бледен, одинок?

Поник тростник, не слышно птиц,

И поздний лист поблек.

«Смотри: как лилия в росе // Твой влажен лоб, ты занемог»[91]. Лозы были голы, лимонные рощи опустошены. Беличьи закрома полны.

* * *

— Ничего в этом нет зловещего, — сказала Глория — Это все твоя одержимость.

— Нет, не одержимость. Я отметил это тогда и теперь говорю.

— У тебя какие-то заморочки на этот счет. Что с тобой?

— По-моему, у меня никаких заморочек на этот счет нет.

— Ага, а у меня, значит, есть? Господи, ну и зануда же ты… Много кто из девушек этим занимается.

— Мой ограниченный опыт подсказывает, — ответил Кит, с ужасом подумав о том, как восприняла бы подобный изыск, ну, скажем, Лили, — что этим занимается мало кто из девушек.

— Что ж, это, видимо, чистой воды невежество с их стороны. И если им об этом неизвестно, значит, они дуры. Дуры они. Ты этим одержим. Ладно. Эякулят, — сказала она, закатив глаза до предела, — содер…

— Погоди. Эякулят — это ты о чем?

— Есть такое слово — эякулят спермы. Дурак ты. Меня со всех сторон одни дураки окружают…

Вполне вероятно, что это была правда. Впрочем, верно было одно: Глорию окружали итальянцы — причем итальянцы из провинциальной буржуазии. Кит был в Монтале, в casa signorile[92]местного sindaco[93], иными словами — в особняке мэра. Давали обед на пятьдесят или шестьдесят персон. Уна уговорила их обеспечить явку (Прентисс и Йоркиль в паре находились на расстоянии примерно двадцати итальянцев от них). Они только что прослушали две длинные речи, одну произнес седовласый почетный гость (чей подбородок был размером с бороду средней длины), одну — толстый солдат в полной форме (чьи усы в форме бычьего ярма доходили до белков глаз). Голос Глории звучал страшно устало.

— Эякулят… содержит в себе многие из ингредиентов, которые есть в креме для лица. Причем я имею в виду дорогой крем для лица. Липиды, аминокислоты, белки, которые делают кожу более упругой. Увлажнитель это не самый лучший, поэтому я его смываю минут через десять-пятнадцать. Но как эксфолиант он очень хорош. А что означает «эксфолиант»?

— Точно не знаю. То, что снимает листы?

— Опять неправильно. Опять наш ходячий словарь ошибся. Эксфолиант — это то, что удаляет мертвые клетки. Эякуляция — секрет вечной юности.

— Пожалуй, в этом есть своя логика.

Она мстительно продолжала:

— Теперь-то ты удовлетворен? Ох, ты только посмотри! Ну зачем! Он рыбу заказал. — И она постучала ладонью по скатерти. — Я больше не могу. Этот мудак опять заказал рыбу!

Кит бросил взгляд через стол. На другом конце по диагонали Йорк, одобрительно потряхивая подбородком, наблюдал, как официант с помощью ложки и вилки кладет на его тарелку ломоть лосося.

— Сил никаких нет. Он же не слушает.

Чувствуя, как на лице у него образуется хмурая гримаса, Кит сказал:

— Рыба. А что?..

— Ты что, ничего не знаешь? От рыбы эякулят пахнет просто ужасно. Ну вот. Ты и этого не знал, да? Вот, пожалуйста.

— Господи. Вспомнил. «Я уверена, что рыба абсолютно свежая. Но мы с Китом вполне готовы удовольствоваться бараниной».

— Ну, и о чем ты теперь заладил?

— Ты и эту часть подстроила. В тот вечер накануне моего дня рождения. Ты все подстроила.

— Конечно подстроила. Иначе ты бы стал есть рыбу. Конечно, я это подстроила.

— Что ж, строить планы — вещь очень важная, — сказал он. — Ты мне это продемонстрировала.

— Естественно, все контролировать невозможно. — Голос ее звучал сонно (и еще менее эмоционально, чем обычно). — Считать по-другому было бы ошибкой. Знаешь, я выхожу из себя, просто выхожу из себя, когда иду на ужин, а там подают рыбу. И выбора никакого нет. Это означает, что все мужчины hors de combat[94]. Практически. А сказать, конечно, ничего нельзя. Приходится просто сидеть и кипеть. Такая наглость — это поразительно. Тебе не кажется?

— Ты заставляешь меня взглянуть на это по-новому. Ты часто заставляешь меня смотреть на вещи по-новому.

— Господи Иисусе. Всеблагий и милосердный. Он добавку берет.

Кит допил бокал шампанского и сказал:

— Послушай, Глория, тебе обязательно надо попробовать капельку вот этого. Потом можно будет пойти вон в ту комнату.

— Да. Да, ты на верном пути. Ты на верном пути к тому, чтобы стать всесторонне отталкивающим молодчиком. И эти твои шипучие новые глаза.