– Он назвал себя?

– Имя фальшивое, оно вам ничего не скажет, папенька ведь паспорта его не смотрел.

– Что же потом? Как вы решили присоединиться к нам и зачем?

– Пришла Соня вся в слезах, мол, вы не считаетесь с ее сыскным талантом, не берете на дознание. Я спросила, что за дознание, она мне все рассказала о монстре, больном лепрой и пьющем кровь. Но ведь мой отец как раз с ним и виделся! – Даша сжала руки, вскочив. – Да еще и отказал ему! Вы понимаете, что это значит? Мой отец отказал маньяку, который, не дрогнув, позволил девушке сгинуть в подвале, а потом заставил ее брата смотреть, как тело бедной сестры разлагается прямо на его глазах. Он безумец! Он ведь отомстит ему, если… если я с вами… не придумаю, как…

Она разрыдалась, убежав в столовую. За все гимназические годы Дарья Финкельштейн плакала впервые, никогда прежде – а Соня целую вечность знала Дашу, росшую без матери, бывшую дома хозяйкой с младых лет, – та не позволяла себе распускать нюни.

Соня соскочила с кресла и устремилась вслед за подругой:

– Даша, Дашенька, погоди, ну прости меня, я злючка, я же не знала!

Она настигла ее у окна и приобняла за плечи. Даша нервно всхлипывала, втягивая воздух распухшими губами, отирала мокрый нос и отталкивала Соню. Но вскоре той удалось ее успокоить. Они минуту стояли, обнявшись, и плакали. Соня никогда не могла равнодушно смотреть, как кто-то проливает слезы. И этот дневник, который все никак не кончался, сделал ее совершенно раскисшей и плаксивой.

Девушки вернулись в гостиную, взявшись за руки. Даша пыталась вернуть своему распухшему от слез лицу прежнее выражение взрослости, но получалось плохо. Чтобы хоть как-то справиться с волнением, достала портсигар и, болезненно сжавшись, курила, не замечая, как обсыпает пеплом юбку.

– Я еще не закончил. – Бриедис поднялся, свысока наблюдая ее агонию. – Есть последний вопрос. Ваш отец сможет опознать Тобина?

– Именно этого я хотела избежать. – Даша обиженно провела подбородком в сторону. – Он должен был пойти в комитет сразу же… У него будут неприятности… У нас ведь есть дневник Марка Данилова! – жалостливо добавила она, бросив на пристава умоляющий взгляд.

– Что, если дневник назовут подделкой или еще как-то станут опровергать его содержание? Тобин небось уже позаботился об адвокате. Но когда есть живой свидетель, могущий подтвердить, что Тобин такого-то числа сего года разгуливал с лепрой по городу, а вовсе не был заперт в подвале, то наши записи станут еще весомее. Голос вашего отца добавится к голосу отца Гриши. И мы добьемся, может быть, даже казни настоящего злодея в этой истории, если удастся доказать, что он имел намерение заразить проказой императрицу Марию Федоровну.

– Казни? – горько проронил Данилов. – Она станет для него избавлением.

– Нет, – возразил Бриедис. – Такие люди всеми силами цепляются за жизнь и способны на все, чтобы ее удержать, пусть даже тело уже истлело. Он болен с детства. Ему сейчас почти пятьдесят, а он все еще ищет, как излечиться, не верит в диагнозы врачей и насыщает свою алчную натуру кровью, убийствами и мучениями жертв. Тут я соглашусь с Дашей. Он – маньяк.

Они читали дневник до самого рассвета. История Марка Данилова оставила всех глубоко потрясенными. Пленник все же выбрался из подвала, проведя в нем шестнадцать лет, пережив любовь к сестре, ее смерть, отчаяние, смирение, а следом и зарождение нового чувства к единственному человеку, которого мог видеть, – к своему мучителю. Он простил ему все, стал послушен и предан.

Последние записи почти не датировались, не содержали в себе никаких событий, но лишь мысли, рассуждения, слова, преисполненные покорности судьбе, раскаяния, молитв и бесконечной нежности к Тобину. Марк не готовился к дуэли, не мог знать, сколь нелепой будет его смерть, до последнего не осознавал, что замыслил тот, к кому он обращался «друг мой» и «брат мой». Но умер на свободе и будет похоронен как православный христианин.

Гриша надеялся обрести отца, а после этих записей он потерял его вновь.

Что-то в нем умерло сегодня вечером, будто осиротел он дважды. Он останавливал мысли, полные негодования и упреков, презрения и ненависти, стараясь найти хоть какое-то оправдание пленнику, припомнить слова, вызывающие сострадание. Но гнев рвал душу на части. Ведь это совершенно очевидно, что Марк стал жертвой вовсе не Тобина, а собственного малодушия, трусости и бессилия.

Как он мог так легко и скоро простить убийцу сестры, опустить руки и отдаться власти мучителя с покорностью животного!

И какое счастье, что Бог уберег Гришу от знакомства с ним, от последней встречи, иначе разум сына затмило бы светлым воспоминанием, и он не смог бы видеть всей гнусности и мерзости поступков отца!

Когда Даша, взявшаяся его подменить, ибо он совершенно осип, дочитала до даты, предшествующей дате его смерти, на глазах у всех, белый от бешенства, Гриша сорвался с места. В прежнем своем нервическом приступе вырвался на крыльцо, хлопнув стеклянной дверью, едва ее не разбив, и убежал к аллее. Давно его сердце не посещала такая клокочущая ярость, с тех пор как он едва не разнес при Соне секретер матери в ее кабинете в день, когда эта история открылась ему.

Побродив, как привидение, между соснами, он очутился у беседки, сел на лавочку внутри, стал смотреть на звезды сквозь густые облака клематиса. И вдруг расплакался, вспомнив, как отец мечтал вот так сидеть на лавочке в беседке и смотреть на звезды. Мечтал покидать подземелье хотя бы ночью и дышать воздухом. Что его побудило остаться в этом подвале и принять любовь человека, уничтожившего все его семейство? Подумать только… жил где-то далеко в своей туманной Англии больной лепрой юноша, повстречал он человека, у которого, как, впрочем, у всех, горела в душе искра порока – запретная любовь к сестре. Он разжег эту искру, с трепетом над нею чах, как Черномор над златом, раздувал, подпитывал мудреными речами, пока искра не превратилась в пожар. Потом ему стало мало страданий двух сердец, он разъединил их, замучил одну до смерти, второму решил передать свою болезнь и, пользуясь его уязвимостью одинокого пленника, еще и принудил к мужеложству.

Гриша сжал кулаки, взор застили горячие слезы. Откуда в человеческом сердце столько зла? Откуда столько неприязни к его семье? Что они сделали этому английскому юноше? В чем отец и мать Гриши были перед ним повинны? Или же Арсений прав? Это месть брошенного в швейцарской лечебнице ребенка? Но тогда получается, что Тобин и вправду ему дядя. О таком даже помыслить нельзя. История ужаснее и страшнее, чем сюжет «Грозового перевала». Но Хитклиф хоть не был родней семье, которую уничтожил…

Теплая, нежная рука легла на плечо Гриши. Пришла Соня – его неизменный ангел-хранитель, – молча села позади, обняла одной рукой, прильнув виском к затылку.

Они сидели, прижавшись друг к другу, пока солнце не показало над верхушками сосен свой оранжевый бок, Соня гладила Гришу по спине, словно говоря: «Я с тобой, ты не один», – а потом вдруг встала, наклонилась, обхватила его голову руками и прильнула губами к губам. Так они и застыли в этом горячем, неподвижном поцелуе, пока сердце Гриши не принялось таять, пока он вдруг не задрожал, схватившись за ее плечи, не зная, удержать ли или оттолкнуть.