— Милый мой, одно только испытание! Завтра я на полгода выезжаю в Варшаву с подкоморной, которая не знает, что делать, потому что зять хочет постепенно выжить ее из дому. Ты останешься здесь и будешь каждый день приезжать в Домброву и каждый день будешь не меньше часу проводить с Марией.

— С Марией? — спросил Ян и смешался, не зная сам отчего.

— Да. Она ангел. При этой доброте, красоте и скромности — у ней ум обширнее, чем обыкновенно бывает у женщин. Мария будет последним испытанием.

— Но прилично ли это?

— Тщеславие! Думаешь, что она влюбится в тебя? О, я знаю ее! Любовь не скоро проникнет в это сердце, которое уже билось для кого-то и получило рану.

— К чему же это послужит?

— Для испытания твоего постоянства. Если Мария не отымет у меня твоего сердца, я буду о нем совершенно спокойна. Самая опасная женщина в подобных случаях та, которая совершенно не похожа на нас. Мы с Марией два противоположных полюса женского мира. Хочу, чтобы ты узнал ее, сблизился, чтобы хладнокровно, без волнения, с постоянством выдержал самое опаснейшее из испытаний, которые я тебе назначала.

Ян не отвечал ни слова, но лицо и глаза его помрачились.

— Мария не согласится на это! — сказал он.

— Я сама уговорю ее.

— Но люди?

— Что же могут сказать люди?

— Могут оклеветать ее.

— Не бойся: никто здесь бывать не будет, никто ничего не заметит; я уже обо всем подумала.

— Но хорошо ли так шутить ее сердцем, играть ее чувствами?

— Уверена, что не встревожишь ни ее сердца, ни чувства. Можете быть равнодушны, ледовиты в высочайшей степени, но встречайтесь каждый день, и чтобы эти свидания продолжались не меньше часа. Можете разговаривать… обо мне, например. А если, наконец, начнете и о себе…

Юлия понизила голос.

— Я уступлю вам дорогу.

Невозможно было уговорить Юлию отменить странное испытание, ставившее в мучительное положение Яна и Марию. Напрасно Дарский умолял ее: он должен был уехать, обещая исполнить ее желание.

Но Мария ни о чем еще не знала.

Когда же вечером обе девушки уселись у камина, Юлия, не зная как приступить к своей просьбе, уселась почти у ног Марии и нежным голосом ласково сказала ей:

— Marie, ты знаешь, что я завтра уезжаю, но тебе неизвестно зачем уезжаю, — и о чем хочу просить тебя. Подобно другим, ты думаешь, что я буду делать себе приданое в Варшаве, когда я до сих пор сама еще не знаю, нужно ли мне приданое!

— Ты все еще не веришь в привязанность Яна?

— Верю, что он любит меня сегодня, но противостоит ли времени, людям и, увы, иным женщинам?

— Странно ты о нем думаешь.

— Странно тоже, что боюсь будущего!

— Боже мой! Если кому счастье само дается в руки, тот еще недоволен.

— Брани меня как угодно, если хочешь, но сделай то, о чем попрошу тебя. Знаю, что ни о чем дурном просить тебя не буду; поклянись же исполнить то, чего ожидаю от тебя, как доказательства дружбы.

— К чему клятва? Если могу…

— И можешь, и должна, а знаю, что будешь противиться и находить тысячи причин отказа.

— Говори, Юлия! Я верю, что не потребуешь того, чего бы я не была в состоянии исполнить: я так люблю тебя.

— Это-то и будет доказательством твоей приязни.

— Если смогу, исполню.

— Клянешься мне?

— Клянусь.

— Слушай же. Последним испытанием решилась я увериться, не грозит ли мне в будущем любовь Яна к кому-нибудь другому. Он дал мне слово в продолжение моего отсутствия ежедневно бывать здесь и проводить с тобою по часу времени. Если не влюбится…

Юлия не могла закончить, потому что бледная, дрожащая Мария встала с кресла и отступила на середину комнаты в таком волнении, что не находила слов…

— И меня обрекаешь на эту жертву? — говорила она сквозь слезы.

— Marie! Что за мысль!

— И ты хочешь, чтобы я страдала?

— Зачем же тебе страдать?

— Зачем?

И Мария опустила руки и опомнилась, что не могла изъяснить причины, покраснела и снова возвратила в сердце тайну, которой чуть было не открыли уста ее.

— Отказываешься?

— Подумай, Юлия, чего ты требуешь? Прилично ли это? Следует ли его так мучить?

— Полагаю, что для него не может быть томительным общество Марии, не может оно быть скучным даже для того, кто любит другую. Будете говорить обо мне, считать дни, заниматься чтением, молчать, одним словом, делайте, что хотите, но должны видеться непременно каждый день.

— Я не буду выходить к нему.

— Ты не сделаешь этого для меня!

— Не могу, Юлия, это сверх моих сил.

Мария снова покраснела.

— Да это и неприлично! Будут говорить, догадываться, и я паду жертвой привязанности к тебе.

— Кто же осмелится осуждать тебя?

— Первая твоя бабушка.

— Она знает обо всем.

— И позволяет?

— Тебе, кажется, известно, что она позволит все, чего я захочу, потому что у меня непреодолимая воля.

— И она согласна?..

Мария заплакала, а Юлия начала утешать ее. Для сиротки начиналась вечность непостижимых страданий и небесных наслаждений. Быть вместе ежедневно с тем, кого любишь, говорить, делиться мыслями, заглянуть ему в глаза украдкой… С другой стороны, неизбежное осуждение света. Но что же ей осталось терять?.. А эти полгода так ясно блистали светлым счастьем для сиротки.

И под влиянием страха и проливая слезы, она обещала исполнить пламенную просьбу подруги.

— А если меня любишь, — прибавила Юлия, — будь с ним кокеткой… Старайся завлечь, вскружить ему голову… И если ты не успеешь в этом, тогда я не боюсь никого в мире.

Долго еще ночью разговаривали подруги.

Возвратясь в свою комнату, Мария упала на колени и молилась со слезами. В глазах ее сверкали молнии, кровь затопляла сердце, волновались встревоженные мысли. Полгода! Целых полгода невозмутимое счастье… а после навеки монастырь, тишина, молитва, слезы и забвение.

Подкоморная ранним утром заехала за Юлией, Ян тоже явился на прощанье. Как-то уж не по обычному взглянули Дарский и Мария друг на друга: в обоих приметны были боязнь и какое-то смущение. Мария поминутно краснела, чувствовала слабость… А когда, проводив Юлию, Ян уехал домой, она еще долго смотрела вслед за ним по дороге.

Знал я одного удивительного безумного. Он сошел с ума от любви, и в помешательстве его встречались минуты спокойствия и самосознания, завидовать которым могли люди с обыкновенным холодным рассудком. Если он встречался с незнакомым, первый вопрос его был:

— Знавал ты ее?.. А как она была прекрасна!

Иногда он рассказывал чудовищные вещи с таким убеждением, с такой верой,