— Ничего не могу сказать.

— Одной рукой он все время гладил мое лицо, другая блуждала. Дрожа, с наигранной безобидностью, знаешь ли, скользнула, как поцелуй, по моей груди, потом остановилась, словно ждала и прислушивалась к ответу. И наконец хотела… ну, ты понимаешь, и одновременно лицо его искало мое лицо. Но тут я собрала все свои силы и, выкрутившись из его объятий, повернулась на бок; и опять из груди у меня вырвался этот звук, которого я вообще никогда не издаю, что-то среднее между просьбой и стоном. У меня есть родинка, черный медальон…

— А как повел себя твой отец? — холодно прервал ее Ульрих.

Но Кларисса не дала прервать себя.

— Вот! — Она напряженно улыбнулась и через платье указала точку на внутренней стороне бедра. — Вот до сих пор он добрался, где медальон. Этот медальон обладает чудесной силой. Или тут какая-то странность!

Кровь ударила ей внезапно в лицо. Молчание Ульриха отрезвило ее и ослабило мысль, которая держала ее в плену. Она смущенно улыбнулась и закончила скороговоркой:

— Мой отец? Он тут же приподнялся. Я не видела, что было написано у него на лице; вероятно, смущение. Может быть, благодарность. Я ведь спасла его в последний миг. Представь себе: старый человек, а у девушки хватает силы на это! Должно быть, я показалась ему удивительной, потому что он очень нежно пожал мне руку, а другой рукой два раза погладил по голове, потом он ушел, ничего не сказав. Так ты сделаешь для него что сможешь?! Должна же я была объяснить тебе это в конце концов.

Подтянутая и корректная, в сшитом на заказ платье, которое надевала, только когда ездила в город, она стояла, собираясь уйти и протянув на прощанье руку.

О своем письме графу Лейнсдорфу и о своем требовании, чтобы Ульрих спас Моосбругера, Кларисса не сказала ни слова; все это она, казалось, забыла. Но и Ульрих не так-то скоро об этом вспомнил. Ибо Диотима закончила наконец все приготовления к тому, чтобы в рамках «Референдума по выработке директив и учету пожеланий заинтересованных слоев населения в связи с семидесятилетием правления его величества» созвать особый «Комитет по выработке директив в связи с семидесятилетием правления его величества», руководство которым Диотима оставила за собой. Его сиятельство сам сочинил приглашение, Туцци поправил его, и поправки Туцци были приняты после того, как Диотима показала их Арнгейму. Тем не менее в этом документе фигурировало все, что занимало ум его сиятельства. «Приводит нас к этой встрече, — сказано было там, — согласие насчет того, что могучая, идущая из гущи народа демонстрация не может быть предоставлена воле случая, а требует очень прозорливого руководства, которое исходило бы от инстанции с широким кругозором, а стало быть, сверху». Далее следовали «редчайший праздник благодатного семидесятилетнего пребывания на престоле», «благодарно сплотившиеся» народы, император-миротворец, недостаточная политическая зрелость, всемирно-австрийский год и наконец призыв к «собственности и образованности» превратить все это в блестящую демонстрацию «истинно» австрийского духа, но самым осторожным образом взвесив.

Из списков Диотимы были выделены и всесторонними усилиями тщательно дополнены группы искусства, литературы и науки, а из лиц, которым, не ожидая от них деятельности, позволили присутствовать при этом событии, остались, напротив, после строжайшего отсева лишь очень немногие; тем не менее число приглашенных так возросло, что в буквальном смысле о сидении за зеленым столом не могло быть речи, и пришлось избрать свободную форму вечернего приема с холодными закусками. Сидели и стояли как попало, и комнаты Диотимы походили на лагерь армии духа, снабженный бутербродами, тортами, винами, ликерами и чаем в таких количествах, которые были возможны лишь благодаря особым бюджетным уступкам, сделанным Туцци своей супруге; сделанным, надо добавить, беспрекословно, из чего можно заключить, что он старался пользоваться новыми, интеллектуальными методами дипломатии.

Роль светской распорядительницы этого сборища предъявляла к Диотиме большие требования, и многое, наверно, ее раздражало бы, не будь ее голова похожа на роскошную фруктовую вазу, так переполненную, что из нее то и дело высыпались слова; слова, которыми хозяйка дома приветствовала каждого, кто появлялся, и приводила в восторг, показывая точное знание последнего его труда. Подготовительная работа для этого была проделана чрезвычайная, и справиться с ней удалось лишь с помощью Арнгейма, передавшего в распоряжение Диотимы своего личного секретаря, чтобы привести в порядок материал и собрать в сокращенном виде важнейшие данные. Чудесный шлак этого пламенного рвения составил большую библиотеку, купленную на средства, ассигнованные графом Лейнсдорфом на начало параллельной акции, и вместе с собственными книгами Диотимы помещенную как единственное украшение в последней из освобожденных от мебели комнат, цветастые обои которой, насколько они вообще были видны, выдавали будуар, а эта связь побуждала к лестным размышлениям об ее обитательнице. Но и в другом плане эта библиотека тоже оказалась выгодным приобретением; получив свою долю любезностей у Диотимы при входе, каждый из приглашенных нерешительно следовал затем через комнаты, где его непременно, как только он замечал ее, притягивала уставленная книгами стена в самом конце; перед ней, совершая осмотр, все время поднималась и опускалась толпа спин, как пчелы перед цветущей живой изгородью, и хотя причиной было только то благородное любопытство, которое испытывает каждый творческий человек к собраниям книг, смотрящего разбирало сладкое удовлетворение, когда он наконец обнаруживал свои собственные произведения, а это шло на пользу патриотической акции.

В духовном руководстве собранием Диотима сперва предоставила события их прекрасному стихийному ходу, хотя и сочла нужным сразу заверить, в первую очередь поэтов, что вся жизнь основана, в сущности, на внутренней поэзии, даже деловая жизнь, если «взглянуть на нее широко». Это никого не удивило, только оказалось, что большинство тех, кто был отмечен такими обращениями, явилось в уверенности, что их пригласили сюда для того, чтобы они сами коротко, то есть в пределах примерно от пяти до сорока пяти минут, дали параллельной акции совет, следуя которому она уже не собьется с пути, на какие бы пустые и неверные предложения ни тратили время последующие ораторы. Поначалу Диотима пришла из-за этого прямо-таки в плаксивое настроение и лишь с трудом сохранила внешнюю непринужденность, ибо ей казалось, что каждый говорит что-то свое, а она не в состоянии привести это к общему знаменателю. С такими степенями концентрации эстетического ума она еще не сталкивалась, да и столь универсальные встречи великих людей случаются тоже не каждый день, а потому разобраться во всем можно было лишь шаг за шагом, с большими и методичными усилиями. На свете, кстати сказать, есть много вещей, которые порознь означают для человека нечто совсем другое, чем вместе; вода, например, в слишком больших количествах доставляет меньшее удовольствие, ровно на разницу между утолением жажды и утопанием, — чем то, которое она доставляет в количествах малых, и сходно обстоит дело с ядами, развлечениями, досугом, фортепьянной игрой, идеалами, да и вообще, наверно, со всем на свете, так что то, чем является вещь, целиком зависит от ее насыщенности и других обстоятельств. Прибавить, стало быть, надо только, что и гений не составляет тут исключения, чтобы никто не усмотрел в нижеследующих впечатлениях попытки обесценить великих людей, самоотверженно отдавших себя в распоряжение Диотимы.