ласково отводит волосы с ее лица. — Я хотел, чтобы ты отдохнула, но ты проспала весь день.

Амара пытается сесть, и он помогает ей.

— Ты такая бледная. Ты не заболела?

«Меня тошнит, и мне страшно», — думает Амара.

— Нет, — она придвигается ближе к нему, и они сидят совсем рядом, соприкасаясь коленями. — Но я должна тебе кое-что сказать.

Она не может заставить себя произнести нужные слова, поэтому берет его руку, кладет себе на живот и смотрит на него. Он смотрит в ответ, явно не понимая, что происходит. Но потом недоумение на его лице сменяется пониманием, и Амара слышит, как он резко втягивает воздух.

— Ты уверена? — спрашивает он, раскрыв глаза так широко, что в свете лампы они кажутся белыми. Амара кивает.

— Ты думаешь… — Он сбивается. — Думаешь, он мой?

— Я знаю, что твой.

— Как ты можешь знать наверняка?

— Во-первых, с тобой я сплю регулярно, а с Руфусом только иногда. Но главное… — Ей трудно говорить об этом, она боится его реакции. — Помнишь в кабинете, два месяца назад, я испугалась, потому что не воспользовалась противозачаточным.

— Да, конечно. Я тогда даже не знал, что ты им пользуешься.

— Но потом я стала размышлять: а такая уж ли это ошибка? Что, может быть, мне стоит перестать пользоваться им с тобой, оставить его только для тех случаев, когда я сплю с Руфусом. Потому что если я забеременею, то Руфус скорее позволит тебе остаться, потому что мне понадобится помощь надежного слуги, чтобы заботиться о ребенке. И еще…

Она сглатывает, совсем смутившись:

— Еще нам выбирать особенно не приходится. Я не знаю, останемся ли мы вместе или нас разлучат. А так я не потеряю тебя окончательно.

— Ты хотела, чтобы это произошло?

— Ты можешь простить меня?

— Почему я должен прощать тебя за то, что ты захотела от меня ребенка?

В его глазах сверкают слезы. Он моргает, вытирает их, но слезы всё текут, и Амара боится, что он начнет всхлипывать. Амара обвивает руками Филоса и прижимает к себе, одной рукой она гладит его по голове, другой — по плечам, как когда-то он утешал ее.

— Мне запрещено иметь семью, — говорит он. — Я никогда не смогу назвать себя отцом. Я даже не мужчина. А ты хочешь от меня ребенка.

Эти слова больно ранят Амару еще и потому, что она знает: это правда.

— И как я только смогла от тебя забеременеть, если ты не мужчина, — говорит она бодрым голосом, надеясь его развеселить, что ей удается.

Филос отстраняется, чтобы посмотреть на нее, и она видит тревогу в его глазах.

— Но это так опасно для тебя.

— Сотни женщин рожают каждый день. Со мной все будет хорошо. — Амара улыбается, но на самом деле ей тоже страшно. Оба знают, что сотни женщин и умирают при родах. В конце концов, так погибла его жена, Реститута.

— Со мной все будет хорошо, — повторяет она, наклоняясь вперед, чтобы поцеловать его. — Обещаю. И еще прошло мало времени, живота даже не видно. Когда придет время, я попрошу Друзиллу привести повитуху, которая принимала Примуса.

— Но ты идешь на такой риск ради меня…

— Нет, — перебивает она. — Не только ради тебя. Для себя тоже. Я хочу, чтобы у меня был ребенок от мужчины, которого я люблю. И может, это мой единственный шанс.

— Что, по-твоему, скажет Руфус? Конечно, он будет уверен, что ребенок от него. — Филос замолкает, и по его лицу Амара понимает, что он думает о том же, что и она. — Ребенок будет думать, что я просто раб. Он никогда не узнает, что я его отец. Мы никогда не сможем ему сказать.

— Но мы будем знать. — Амара снова пытается улыбнуться, сделать вид, что она не расстроена, но понимает, что не может, и вдруг, совершенно неожиданно для себя, разражается слезами и плачет так сильно, что едва успевает дышать. Филос обнимает ее, старается успокоить, но она не может остановиться.

— Все хорошо, — говорит он по-гречески, гладя Амару по волосам. — Все хорошо, любовь моя. Все хорошо.

Слова на родном языке, пусть и произнесенные с сильным римским акцентом, трогают сердце Амары так, как никогда не смогла бы латынь.

— Я люблю тебя, — отвечает она на греческом, все еще плача. — Я люблю тебя.

— Я тоже тебя люблю. Пожалуйста, постарайся не грустить. Все будет хорошо, обещаю.

— Руфус. — Амара наконец приходит в себя настолько, чтобы выговорить его имя. — Что, если он не захочет, чтобы ты помогал мне с ребенком? Что, если он оставит тебя при себе?

— Не оставит. И что бы ни случилось, я обещаю, что сделаю все возможное, чтобы остаться с тобой. — Он переплетает свои пальцы с ее. — С тобой и с ним.

Амара кивает, позволяя себя успокоить и уложить обратно в постель. Она закрывает глаза и пытается поверить, что она в безопасности, несмотря на то что их жизни зависят от прихоти человека, который с каждым днем испытывает к ней все меньше теплых чувств.

Глава 38

Как? Позабыла, что ли, эта уличная арфистка, кем она была? Да я ее взял с рабьего рынка и в люди вывел![17]

Петроний. Сатирикон

Ранним утром желудку Амары запах таверны нравится ничуть не больше. Британника заставляет ее поесть хлеба, следит, как она жует, и кивает ей со свирепым видом, который, возможно, ею самой воспринимается как ободряющий.

— Не смотри на меня так, — говорит Амара. — Ты меня нервируешь.

— Это лучше, чем тошнота.

— Лучше смотри, чтобы Фабию не пропустить.

Они сидят за неприметным столиком, в тени лестницы, в почти пустой таверне. Но когда Никандр громким голосом подзывает Фабию, обе женщины понимают, что та, кого они ждут, уже пришла. Когда он заводит Фабию за угол и она видит их, старухе уже не сбежать: за ее спиной стоит Никандр с большой миской горячей похлебки. Он жестом показывает ей на стул, и плечи Фабии обреченно поникают.

— Хорошо выглядишь, — говорит Амара, когда старуха опускается на стул напротив. Британника в знак согласия улыбается, обнажив дырку между зубами.

— Какая ты добрая, что пришла повидать меня, дочка.

— Тебе нравится новая хозяйка? И как ты только могла не поделиться счастливой новостью о помолвке Феликса.

— Пожалуйста, — Фабия облизывает губы, в кои-то веки не набрасываясь на еду. — Он бы меня убил.

— Из-за Виктории я могу лишиться всего. Ты могла бы найти способ предупредить меня.

— Это Феликс. Прошу тебя. Моя жизнь для него ничего не значит. А Парис… — Фабия умолкает.

— Что Парис?