Русская песня – вой унылый, грустный бубенчик, девичий плач.

Не бойся, не жалуйся, не проси – за столько веков, до того, как сложились главные заповеди каторжан, восточный поэт остерегал нас, едва ли не теми же словами: не надеяться, не бояться.

37

Имел ли я веские основания довериться своему перу?

Была неспокойная душа, была способность к сопереживанию, была завидная неистощимость. Готовность к волевому усилию. И ограниченные возможности.

Дано было чувство соразмерности, но постоянно недоставало той безоглядности и той щедрости, которые изначально присущи воистину богатырским перьям. По этой пленительной расточительности, по этой неиссякаемой лаве сразу угадываешь исполина.

Ты полагал, что присутствие вкуса тебе возместит недостачу дара. Ты верил, что умение мастера надежней мистической силы, в которой и кроется тайна таланта.

Ты сел сегодня за письменный стол, чтобы подытожить свои трофеи, и обнаружил, что ты записываешь историю своего поражения.

38

Смешная надежда, что прилежание способно заменить недостаточность, не возместила и не прибавила необходимого дарования. Меж бурей и натиском есть различие.

Я понял, пусть и позже, чем следовало: нельзя абсолютизировать мысль, даже и безотчетное чувство и достовернее и мудрей. Мысль излучает готовность стать гибче, с ней можно договориться и подчинить ее обстоятельствам.

Лукавое свойство. В нем изначально присутствует скрытое вероломство. Вот почему независимый ум – такой бесценный и редкий дар. Но безусловно – небезопасный.

39

Как удалось мне с моей бакинской неистовой, нетерпеливой кровью пройти сквозь двадцатое столетие и уцелеть в его мясорубке? Невероятное стечение благоприятных обстоятельств. Не то лотерея, не то судьба.

Занятней всего, что при этой везучести был самоедом и меланхоликом, дьявола тешил и Бога гневил. В книгах предпочитал счастливые благополучные финалы, в жизни коллекционировал беды.

И неизменно себя бранил, напоминал себе то и дело, что это черная неблагодарность своей неправдоподобной судьбе, всегда приходившей ко мне на помощь.

Но все эти мудрые напоминания были напрасны – моя безотчетная, непреходящая тревога томила душу, долбила мозг.

40

Вы говорите, что век хромает? Это заметил еще принц Датский.

Что из того? И Байрон прихрамывал, а все поэты ночей не спали, только и грезили – как угнаться?

Не нужно равняться на исполинов, не надо пытаться прожить их жизнь. Их горести превосходят их лавры.

Но строить характер, воспитывать душу не только можно – необходимо. В старости человек одинок. Не станет твердым – придется трудно.

41

Не был ни лидером, ни чемпионом, но если в четыре года от роду во всеуслышание объявил, что стану писателем, только писателем, и, как бы то ни было, слово сдержал, выдюжил, не сошел с дистанции, значит, судьба твоя – быть марафонцем.

Время понять: удалась ли жизнь?

Выиграть ее невозможно. Как говорится, по определению.

Можно – хотя бы не проиграть.

Как бы то ни было, весь свой век я занимался любимым делом.

42

Я человек своего безрассудного русского двадцатого века. Над ветеранами той эпохи порхают ласковые слова и лучезарные улыбки. В красные праздничные даты они усаживаются в президиумах и слушают юбилейные речи. Они разглядывают людей, которые научились жить, почти не замечая друг друга.

Потом благодарят за внимание, уходят в свою параллельную жизнь. Еще осталась полоска света.

43

Череп писателя – и вместилище, и могильник его догадок. За долгую жизнь едва наберется десяток путных и любопытных.

Годы летят, один другому, как эстафету, передает неистребимую надежду – оставить хоть несколько славных строчек. И с каждым новым прожитым днем эта надежда все эфемерней.

Радости мгновенны и хрупки. Неведомо почему приходят, неведомо от чего зависят – то ли от солнечного света, то ли от предчувствия мысли.

Вдруг вспомнилось.

В морозный студеный мартовский полдень иду в Столешникове в пестром, многолюдном потоке. Холодно, ветрено, но несомненно дыхание и близость апреля.

И вдруг – эта острая, эта пронзительная, веселая стартовая дрожь. И знал, и верил: дойду, осилю.

44

Ах, если бы вновь проснуться утром с той вешней, мушкетерской уверенностью, что все состоится, сложится, сбудется.

Стиснуть свою упрямую челюсть провинциала и быть готовым собственным лбом своротить с дороги белокаменную стену столицы.

Почувствовать эту жаркую, гоголевскую тягу к дороге: «Гнетет меня в Рим», а хоть и не в Рим, только бы ринуться в даль, в неизвестность, за горизонт.

И вновь ощутить, что перо в руке, стопка непочатой бумаги – вот все, что тебе необходимо для полного сумасшедшего счастья! Что даже если тебе не досталась та божья искра, зато в избытке страсти и воли, а это значит – все, что положено, – произойдет.

Нужно лишь помнить завет поэта:

И не надо надеяться, о мое сердце!

И не надо бояться, о сердце мое!

Слава лукава, признание призрачно, надежен только письменный стол. Кусочек тверди в открытом море.

Догадки и подсказки. Белый коридор

Монологи

Догадки и подсказки

1

Мое ремесло – других не хуже,

Помнит оно и добро и зло

И не кольчуга и не оружье,

Самое мирное ремесло.

Не отпускает ни днем, ни ночью.

Нет его – холодно. С ним – тепло.

Чувствуешь кожей, видишь воочию —

Это и есть твое ремесло.

Требует горести и напасти,

Словно трофеи, в душе беречь.

Тлеют надежды, дымятся страсти,

Ты же дровишки бросаешь в печь.

Редки и праздники и победы.

Все-таки чувствую – повезло.

Правда, порой, случаются беды —

Небезопасное ремесло.

2

Ранней холодной московской весной я неизменно скрывался в Крыму. На дне моего чемодана лежала картонная папка, разбухшая от многочисленных заготовок. Поездом ехал до Симферополя, а из него – машиной до Ялты.

Там начиналось священнодействие, которое я предвкушал в Москве, всегда переполненной обязательствами, сумятицей, встречами и разговорами – я наконец-то записывал текст.

3

Коль скоро автору удается соединить характер с плотью, а действие с временем и местом, можно надеяться, что в свой срок задышит и оживет его замысел.

А стало быть, и произойдет преображение графоманства в литературное произведение.

Хочу заметить, что графоманство я не считаю обидным словом, тем более предметом насмешки. Все настоящие литераторы в первую очередь графоманы. Однажды Ренар справедливо и точно заметил, что «гении – это волы».

Но автору не мешает помнить о том, что не всякое графоманство бывает востребовано и успешно.

Впрочем, не следует раскисать, даже когда произведение не сразу находит