примирит. Распутство предков сегодня выглядит шалостями в детском саду. Канканы – плясками на лужайке. Вершины нашей цивилизации однажды вызовут лишь благодушную и снисходительную улыбку.

Нам остается только утешиться сознанием, что нет ничего непреходящего на свете, а неизбежный конец истории случится все-таки не при нас.

19

Что ни говори, неслучайно беспечный выкрик: «Хоть день, да наш!», таящий за бравадой отчаянье, сопровождает нас с древних времен.

Похоже, что это конечный вывод всей нашей мудрости земной.

Но грустно, если мое отечество уверилось, что он справедлив и все усилия поколений были исходно обречены.

И все же надежда на ванек-встанек, на старых мальчиков, лишь на них. Они поднимаются и отряхиваются, они продолжают гонку по кругу. Кто знает, а вдруг и отыщут выход из закольцованного лабиринта.

В конце концов, только из этих ребят выходят стуящие писатели. И Прометеи с пером в руке, и умники с печальной усмешкой. И Шиллер, и Шоу. При всем несходстве служили они единому Богу. А как он был ими поименован – солнцем ли в небе, искрой во тьме, – дело их вкуса и темперамента.

20

Писатели – занятный народец. Какое-то, никем не разгаданное, пороховое, мятежное зелье питает их всеядную кровь. Эта мучительная мечта запомниться будущим поколениям мне долго казалась нелепой блажью, болезненной, огорчительно-суетной.

Потом осознал, что за ней таится не только раздутое самолюбие. Тут есть и понятное желание найти оправдание собственной жизни, которую вынужденное затворничество лишило стольких доступных радостей.

Приговоренные к своей тачке, к бумажному листу и перу, они расточительно распылили отпущенные им дни и ночи, отняли их у странствий, открытий, у поисков истины, у любви.

Все было отдано этой погоне за вечно ускользающим призраком, за журавлем, исчезающим в небе.

И стойкой заботе: как не пропасть, не затеряться, оставить след?

21

Без малого двести лет назад вышли на Сенатскую площадь приговорившие себя люди, вполне сознававшие безнадежность своей попытки встряхнуть Россию.

Спустя столетие эксперимент был вновь предпринят, на сей раз – с успехом.

Отечество за него расплатилось расколом нации и страны. Идея прогресса дает надежду, что гонка по кругу будет продолжена.

22

За несколько кровавых миллениумов существования на земле, из пестряди мечтаний и верований, мы выделили и отцедили несколько живописных идей, и прежде всего идею равенства.

Стоило ей явиться в мир, заворожить наши души и головы – и сразу выяснилось, как трудно ужиться с нашим несовершенством.

Предмет нашей гордости – цивилизация сложилась в угрюмой борьбе за первенство.

Мы развиваемся, состязаясь, и каждый, кто креативно мыслит и чувствует страстно, считает, что должен участвовать в этой сакральной драке. Если не с человеком, то с веком. Чем выше ты сам, тем больше и круче противоборствующая сила. Весьма приятное самосознание.

23

Главную победу писатель одерживает над выпавшим временем. Главная беда для писателя – несовпадение со средой.

Главная драма приходит к писателю, когда ему становится ясно, что его главная победа неотторжима от главной беды, что главная удача возможна, когда, опережая свой век, ты остаешься ему понятным.

Что чувство дистанции – первостепенно.

И горше всего, когда фортуна тебя осчастливит – твой современник тебя не заметит и не услышит.

24

Давным-давно, в двадцатом столетии, шагал я, совсем молодой человек, по стылой осенней московской улице, и на душе моей было смутно.

То было мое нелегкое время, не мог совладать со своим одиночеством, с чужестью этому жесткому городу, с моей бездомностью, моей бедностью, со всей этой сумрачной сумятицей, клубившейся в озябшей душе. Не видел себя ни сегодня, ни завтра, не мог разобраться с самим собой. Казалось, на меня налетела какая-то непроглядная туча.

И словно колотилась в висках злая, тревожная догадка: я себя щедро переоценил, вообразил себя победителем, на самом деле я не таков. Я сочинил себя самого и заигрался, теперь я должен расплачиваться за эти игры.

И вспомнились мне слова поэта: «И не надо надеяться, о мое сердце! И не надо бояться, о сердце мое!»

Сперва я только развел руками: что это значит – «не надо надеяться!»? Разве не с помощью надежды мы выживаем и поднимаемся? Разве не в ней источник силы, источник веры в судьбу, в удачу?

Я разозлился. И на поэта, сладкоречивого златоуста, и на услужливую память, потом – и на себя самого. Опасная у меня привычка – мгновенно вербализировать тревогу, укрыться в тени заемной мудрости. Не доведет она до добра.

Но, приструнив себя, призадумался: не рано ли я погорячился? И если пораскинуть умом, поймешь: надежда, что обманывает, подсказывает, что есть еще шанс увидеть небо над головою в тех или иных алмазах, не все потеряно, повоюем.

Нет. Сердцу не надо тешиться призраком. Сердцу разумнее – не бояться. Лишь трезвый, бестрепетный Дантов взгляд дарует подлинную отвагу.

25

Если был прав покойный мудрец, и человек – это стиль человека, то сам он, коли вспомнить Платона, есть перво-наперво воплощение идеи этого человека. И, стало быть, стиль неразрывен с идеей. Так же как форма есть часть содержания.

Уверен, что между стилем писательским и человеческим неизбежно рождается тесное взаимодействие, что оба друг на друга влияют и образуют мало-помалу единое целое. Антон Павлович, возможно, идеальный пример.

Но сколько он приложил усилий, чтобы достигнуть такой гармонии! Самостроительство безусловно участвовало в творческом акте. Одно немыслимо без другого.

Человек, которого угораздило быть наделенным каким-либо даром, оказывается перед нелегким выбором: либо твой дар служит тебе, либо ты служишь своему дару.

26

Однажды обожгла меня мысль: в сущности, все у меня сложилось, как я хотел, и жизнь удалась.

Это блаженное состояние, естественно, длилось не слишком долго, но все же достаточно, чтоб запомниться.

Такие наивные прозрения время от времени нас посещают, в их простодушии – вся их прелесть. Чем они проще и чем естественней, тем они милей и целебней.

Если подумать, эти минуты были оправданы уже тем, что столько лет, три четверти жизни, прошли в государстве, где кучка старых угрюмых людей, умеренно грамотных и недостаточно просвещенных, словно застыли в своей убежденности, что вправе главенствовать и верховодить, определять любое движение и каждый шаг громадной страны, что все она знает и понимает лучше и глубже всех на земле, а значит, даже тень несогласия не только запретна, но и кощунственна. И даже больше того – преступна.

Цензура, которой тогда подлежали любая мысль, любое слово, свирепствовала с такой одержимостью, что были решительно непонятны все вздохи и жалобы наших предшественников. Было немыслимо даже представить, что Пушкин, Гоголь и Достоевский, будь они нашими современниками, могли бы творить