– Доктор вызывает.

Едва я переступила порог лазаретного корпуса, открылась дверь маленькой палаты для вольнонаёмных рожениц, и Филипп, схватив меня за руку, буквально втащил туда, благо там никого не было.

– Как встретила Новый год?

От неожиданности, резкого рывка и тона – растерялась:

– Хорошо. Леночка и Абрам пригласили меня к себе.

– Я о ней всё время думал, а она пошла встречать Новый год в аптеку!

Железными руками он схватил меня за горло и начал душить. Ужас пресёк и мысль, и чувства. Он опомнился, отскочил. Через минуту уже стоял на коленях, просил прощения, пытался целовать руки. Но яростный срыв оскорбил меня, задел что-то глубинное и неприкосновенное. Я и в самом деле не могла больше выносить сложившейся на колонне жизни, вечной подозрительности Филиппа, слежки Веры Петровны и – самой себя.

– Броня, отдежурьте за меня. Скажите врачу, что я больше на работу не выйду. Пусть меня немедленно отправят отсюда. Я больше не могу! Не могу!

Броня передала. Мы с ней сидели в общежитии, когда, рванув на себя дверь, появился Филипп. Он был настолько пьян, что не мог стоять на ногах, и как был в шинели, так и повалился лицом на мою койку. На колонне знали про каждый шаг друг друга, тем более вольнонаёмного, да ещё главврача. С минуты на минуту следовало ожидать появления вохры. Нетрудно было представить, что нас всех ожидает. Броня заметалась:

– Гражданин начальник! Филипп Яковлевич! Встаньте! Вам здесь нельзя находиться! Встаньте. Я отведу вас. Пожалуйста. Ну давайте я помогу вам, ну…

Бахарев не двинулся с места. Заплетающимся языком пробормотал:

– Уйду, если она меня простит! – И затем: – Встану, если она пойдёт в корпус.

Я накинула телогрейку и вышла. Он не отставал:

– Если сейчас же не простишь, сделаю что-то страшное. Раз не любишь – жить не буду.

Пререкаться с пьяным в корпусе было бессмысленно. Надо было одно: чтобы он немедленно ушёл домой, за зону. На его «прости!» ответила: «Прощаю». На его «скажи, что любишь» заставила себя сказать: «Люблю». Едва я так ответила, как он, торжествующий и трезвый, как ни в чём не бывало встал из-за стола, на котором секунду назад беспомощно лежала его голова.

Сценарий был разыгран с пугающим расчётом и правдоподобием. Совершенно трезвый, Филипп просил простить его за ревность, безумие и дикость. Не скупясь на слова, повторял, как любит, что никуда отсюда не отпустит, что я себя не знаю, а он знает, я во всём талантлива, он видит, как я работаю, прочёл описание фильма, он поражён и т. д. и т. п. Полагая, что исповедь не исчерпала всех чувств, он даже клеймил самого себя: да, он любил женщин, каждую «победу» отмечал «палочкой» и только теперь понял, как это пошло и гнусно. Его откровенность коробила. Куда-то всё ползло, проваливалось.

Однажды во время дежурства меня вызвали на крыльцо. Кто-то хотел меня видеть. Возле корпуса стоял тот самый крымский татарин Рашид, который на «Светике» бесстрашно высказал свои опасения перед моей отправкой в лазарет. Я пригласила его зайти в дежурку. Ни о чём не расспрашивая, он заметил, что меня совсем не узнать, – до того я стала красивая.

– Как вы здесь оказались? – спросила я.

– Меня по наряду перевозят на другую колонну, но я упросил сделать здесь остановку. Хотел вас увидеть.

Минут десять он посидел, опустив голову. Потом непонятный, едва знакомый человек ушёл. Мимо меня будто прожурчала чистая река. Я глянула в неё… и отвернулась.

* * *

Несложившаяся прошлая жизнь редко напоминала о себе тупой болью. Воспоминания, похожие на обломки подорванного судна, когда-то и куда-то державшего путь, плавали в сознании вразброс. Но иногда со дна души всплывал призрачный, но целостный силуэт бывшей жизни и словно чего-то требовал от меня. Миражный зов становился укоряюще сильным, к чему-то призывал. Я думала: «Никто на свете так и не знает, где я нахожусь». И конечно, этими «никто» были Эрик и Барбара Ионовна. Ощущение неизбывного чёрного одиночества продолжало глодать. В одну из таких минут я послала Эрику небольшое, но горькое письмо со своим адресом.

Ответ не пришёл, а будто прилетел:

«ИТК № 1. Молдаванка.

Моя бесконечно любимая жена! Сегодня, в канун Нового года, после стольких мучительных месяцев безвестия о тебе, я держу в руках листочек, написанный твоей рукой. Боже мой! Я плачу. Ты понимаешь, моя любимая, моя Тома, – я плачу. Как я люблю тебя, как мучительно больно мне читать твои слова. Всё сразу смешалось. Ты же – моя Тамара, моя жена, мой любимый и дорогой друг, самый дорогой в этой жизни. Ты поторопилась уехать из Киргизии, так как мой перевод на главврача и зав. хирургическим отделением был согласован с твоим переводом, причём начальство во Фрунзе разрешило нам совместное пребывание на № 1. Недавно было послано отношение в ГУЛАГ о том, чтобы тебя этапировали обратно. Я безумно, по-сумасшедшему люблю тебя. Сейчас, как и давно, на меня со стены смотрит твой портрет. Он всегда со мной. Все остатки дней жизни – все они наши, твои и мои. Люблю тебя. Это чувство стало ещё сильней. Напиши мне, как быть, может, просить, чтобы меня отправили к тебе?..»

Письмо было длинное. Повторы походили на заклинания, а я не верила ни единому слову, никаким письмам в ГУЛАГ и согласованиям с начальством о «совместном пребывании». Наверное, я ждала посильно искреннего и серьёзного порыва, который бы выручил хоть частицу прошлого. Из письма явствовало одно: хорошего у него мало. Хаотический поток слов выдавал беспомощность, жажду за что-нибудь ухватиться. Я была обязана признаться себе в том, что это – итог и моей жизни. В его потерянности, загнанности узнавала своё. Друг для друга мы с Эриком оставались знаками какого-то бесславного, абсурдного биографического виража. Но эта малодостойная переписка удерживала «связь времён».

Переписка в последующие годы возобновлялась и прерывалась снова. И совсем уже поздно, только через пять лет, в 1949 году, в одном из писем Эрик написал то, чего я ждала тогда.

Когда-то в Беловодске напоивший меня чаем с сухарями после голодного обморока Александр Иосифович Клебанов сердито произнёс: «Хочу когда-нибудь встретиться с вашим мужем! У меня есть что ему сказать». За какую-то провинность Эрика впоследствии отправили именно туда, в Беловодск. Они с Клебановым встретились.

«Тамара! – писал Эрик. – Мой единственный друг и моя любовь – самая большая и самая больная! Вот что сразу же хочу тебе сказать: в те годы я был не таким, как сейчас. Сейчас мучаюсь, не понимаю, как я мог оставить тебя в те страшные дни. Единственным, что оправдывает мою