Через пару минут она вернулась и обессиленно села на белую крашеную табуретку.

– Его задействуют. Вольфа Мессинга. Он уже в норме. Глупо вышло. Александр Семенович не знал о таких возможностях Мессинга, я знала о возможностях, но не подумала о безопасности. Это я во всем виновата.

– Это я виноват. Знал о возможностях и о безопасности, но не успел подумать и предложить. Мозг был занят автоматами.

– Бросьте. Вы выполняли задание империи и думали о нем. Вы обязаны были так поступать.

– Я знаю. Но все равно как-то…

Виктор вдруг подумал о том, что теперь он обязан людям из этой реальности по гроб жизни. И не то чтобы это жандармерия сделала его обязанным – тогда было бы гораздо проще, ибо моральных обязательств перед человеком, который пытается тебя купить, быть не может. Нет, все произошло само собой – еще до своего появления здесь Виктор оказался вовлеченным в войну, которая для него стала своей. Дело не в империи, не в государстве – просто Виктор на каком-то подсознательном, родовом уровне чувствовал, что здесь его род, Родина, она не совсем такая, к какой он привык, она изменилась, но все же это – Родина.

Как-то в интернете ему на форуме попался эмигрант, человек озлобленный, который пытался доказывать Виктору, что раз его Родина – СССР, то с распадом СССР это он, Виктор, человек без Родины. «Врешь, падла, – думал Виктор, – это ты, плюнувший на свою страну, человек без Родины. А наша Родина – это мы, где мы – там ее границы».

– Хорошо, Лена, – сказал он. – Вы правы. Я действительно не Тарзан. Я пытаюсь, но пока плохо получается.

Она положила руки ему на плечи.

– Я накрою стол в гостиной. Располагайтесь пока, привыкайте.

Гостиная сразу же вызвала волну воспоминаний. Широкий, выступавший наружу граненым аквариумом эркер, заливавший комнату светом, круглый стол посредине с придвинутыми четырьмя стульями, и даже похожий диван – с высокой спинкой, на которой в центре расположилось длинное зеркало, а по бокам – две полочки с мраморными слониками. Правда, диван стоял не так, как у них, в нише эркера, а у стены справа от него. У стены напротив, где в квартире Виктора стоял шифоньер, здесь был поставлен буфет, а на месте буфета, у стены между дверьми в коридор и спальню, – наоборот, шифоньер. И шифоньер, и буфет были достаточно старомодны, но другие, не как у Виктора; шифоньер, например, был темно-вишневым, и не двух-, а трехстворчатым, с зеркалом посредине. Зато в углу, где стоял телевизор, и здесь была тумбочка, правда, с приемником «блаупункт» – точь-в-точь таким же, как и в кабинете Ступина. Возле дивана была ширма темно-вишневого цвета, точно такая же, как в детстве, и Виктор понял, что на ночь ею можно отгородить диван, чтобы переодеваться без помех. Книжная полка на стене была точно такая же, темная; а вот вместо пятирожковой люстры с матовыми шишками-плафонами висело что-то квадратное, с тремя лампами внутри, обтянутое китайским шелком. Зато в спальню вместо проема, завешиваемого на ночь шторами, вела двустворчатая дверь с армированными сеткой стеклами. Солженицын напрасно ассоциировал армированное стекло с тюрьмой. Это был всего лишь обычный предмет обихода, как сейчас европейские окна или шкаф-купе.

Виктор заглянул в спальню. Она также не была заставлена мебелью: у дальней стены стояла двуспальная кровать с никелированными шарами, напротив нее – темный комод, на крышке которого имелось зеркальце, большой, коричневый, похожий на барабан будильник с двумя чашечками звонка и разные туалетные принадлежности. У окна стоял однотумбовый письменный стол с коричневой карболитовой лампой служебного вида и черным телефоном, где трубка возлежала на каком-то подобии оленьих рогов. Еще на столе был какой-то стандартный канцелярский письменный прибор из стекла, расписной стеклянный стакан с ручками и карандашами и хромированный календарь, переворачивая который можно было менять даты. С потолка свисал апельсинового цвета абажур с бахромой.

Вернувшись в гостиную, Виктор внимательно разглядел буфет. За стеклянными дверцами виднелась разнообразная посуда и какие-то бутылки и графины, а пониже, в центре, высились канцелярские часы в деревянном корпусе, видимо, точные, но как две капли похожие на те, что Виктор в детстве видел на почте и в разных официальных учреждениях.

В обстановке все вроде как было, но для соответствия обжитой квартире конца тридцатых не хватало уюта. Не хватало салфеточек, вышитых гладью или ришелье, чехла на диване, подушечек с узором крестом, на широких подоконниках не хватало цветочных горшков, на буфете и комоде – статуэток и вазочек, на круглом столе – какой-нибудь, хотя бы немудреной, вазы или конфетницы, на стенах – фотографий. Наконец, в квартире не было икон, хотя был радиоприемник.

В этой квартире все выполняет свои служебные функции, подумал Виктор, и радиоприемник тоже. Интересно, какие? Он подошел ближе и повернул выключатель. Лампы прогрелись, и по комнате разнеслись сочные, заводящие звуки уже слышанного с Веселиной в кустах сирени хита «Все хорошо, милая», только уже в исполнении не Эмброуза, а Джорджа Холла.

«Развлекаются? Или… или слушают, что за бугром болтают?» Виктор поискал глазами на стенах положенную красную открытку и не нашел.

– Виктор! Принесите мне, пожалуйста, столовые тарелки! Они в буфете, верхние полки слева!..

Курица была с морковью, репой и копченой свиной грудинкой – в таком варианте Виктору действительно еще ни разу не доводилось ее пробовать – и на вкус показалась изумительной, тем более что Виктор, воспользовавшись ситуацией, позаимствовал из обнаруженных в буфете стратегических запасов терпкое анапское каберне. «Если жандармерия ищет путь к моему сердцу через желудок и общество прелестной дамы – оно даже к месту». На той же полке обнаружился пузатый графинчик с водкой, и это навело Виктора на вопрос, положено ли в этой реальности помянуть павших в бою; во второй, если читатель помнит, это как-то замяли. Не найдя ответа, он спросил об этом у Лены.

– Не сегодня, во всяком случае. Их еще не предали земле… еще не простились.

– Понятно. А то я не всегда знаю местные обычаи.

– Не думаю, что они настолько отличаются от ваших… В России «дома новы, но предрассудки стары»[33]. Классика.

– Ну вы же чувствуете, что-то, наверное, изменилось после падения республики?

– Изменилось. Холуйства стало поменьше.

– Странно. Всегда казалось – чем более централизованная система, тем холуйство выше.

– Это абстрактно. Император призывает развивать критику снизу, можно жаловаться в народную инспекцию, говорить о недостатках на расширенных собраниях партии, наконец, молодежь из собсомола воюет… А раньше – каждый сам по себе, каждый заводчик, каждый столоначальник – централизованная система и может свободно окружать себя блюдолизами. Конечно, и сейчас это бывает, но не так нахально. Боятся.