— Не забывайтесь, Бурдон, — пробормотал художник нетерпеливо, — вы хорошо понимаете, что я хочу этим сказать. Когда я начал только жить, я был тогда слишком горд, чтобы совершить какое-либо преступление. Вы и, подобные вам люди, сделали из меня то, что я теперь.

— Баста! — воскликнул француз, щелкнув пальцами с выражением крайнего презрения, — вы только что просили меня не вдаваться в трагедию, теперь моя очередь попросить вас о том же. Не станем укорять друг друга, как театральные злодеи. Необходимость сделала из вас то, что вы теперь, необходимость будет держать вас на этом пути и толкать вас все вперед по кривым дорогам, пока вам это будет надо. Кто станет спорить, что очень приятно не уклоняться от прямого пути? Конечно, не я, мистер Ланц. Поверьте мне: быть добродетельным гораздо приятнее, без сравнения, спокойнее и легче, чем стать злодеем. Дайте мне несколько тысяч франков ежегодного дохода, и, уверяю вас, я стану самым честным человеком. Вы боитесь предстоящего нам дела, потому что оно трудно, потому что оно опасно, а совсем не потому, что оно бесчестно. Будем лучше говорить откровенно и называть вещи настоящим именем. Желаете ли вы получить наследство от старого деда?

— Да, — отвечал Ланцелот, — меня с детства приучили к мысли, что это мое право. Да, я имею право надеяться на это.

— Именно так. Но вы не желаете, чтоб это наследство досталось другой особе, имени которой я не знаю.

— Нет.

— И прекрасно! Так не будем же более спорить о словах. Не упрекайте бедного Мефистофеля за то, что он показывал желание помогать вам достигать цели и что он своею решительною и быстрою деятельностью совершал то, чего вам никогда не удалось бы сделать. Скажите просто вашему Мефистофелю, чтобы он убирался к черту — он и пойдет, не заставляя два раза повторять приказания. Но он никогда не захочет быть кошкой и жечь свои пальцы, таская каштаны не для себя, а для своего друга, обезьяны. Любезный друг, каштаны в настоящем случае чрезвычайно горячи, и я рискую обжечь свои пальцы, только в надежде, что получу свою долю в добыче. Но козлом отпущения — уж я-то никогда не буду!

— Да я никогда не думал делать из вас козла отпущения, — возразил Ланцелот Дэррель, — и никогда не воображал пользоваться вашими кошачьими лапами. Поверьте, Бурдон, я совсем не желал вас оскорбить. Мне очень хорошо известно, что вы добрый товарищ, конечно, на свой лад; и если ваш образ мыслей иногда чересчур уже свободен, то, как вы ни говорите, человек при крайней необходимости готов наложить руку и на свои собственные принципы. Если Морис де-Креспиньи вздумал совершать беззаконную духовную в ущерб своего законного наследника и для вознаграждения прихотей сумасшедшего старика, то пускай же последствия такой несправедливости падут на его голову, а не на мою.

— Совершенно справедливо, — возразил француз, — это доказательство совершенно справедливо, так что и возражать на него нельзя. Будьте спокойны, любезный друг: мы уж постараемся уладить и исправить заблуждения старика. Сделанная им несправедливость будет исправлена прежде чем его прах отправится не место вечного покоя. Не тревожьтесь, топ а пн, все готово, как вам известно, настанет время действовать, так мы готовы тотчас приступить к делу.

Ланцелот Дэррелль испустил глубокий вздох, как бы выражая тем нестерпимую тоску. Много в жизни своей сделал он нечестных поступков, но при всяком новом, бесчестном предприятии, он принимал вид возмущающейся невинной жертвы, удобно увлекающейся внушениями гнусного злодея. В настоящую минуту он делал вид как будто уступает злобным ухищрениям своего друга, агента по торговле патентованной горчицей.

Друзья шли молча в продолжение некоторого времени. Они давно уже вышли из леса и шли прямо через луг, ведущий в Гэзльуд. Ланцелот Дэррелль шел молча, опустив голову вниз и нахмурив свои черные брови. Походка его спутника отличалась свойственною ему легкомысленною живостью, но время от времени зеленоватые глаза француза устремлялись украдкою на угрюмое лицо художника.

— Я еще забыл сказать одно замечание в отношении мистрис Монктон, — заговорил опять Бурдон, — мне кажется, что я где-то видал ее прежде.

— О! я эго очень хорошо понимаю, — отвечал Ланцелот беззаботно, — когда я увидел ее в первый раз, то и я тоже самое подумал. Она похожа на дочь Джорджа Вэна.

— Дочь Джорджа Вэна?

— Да, на ту девочку, которую мы видели на бульваре в ту ночь…

— Молодой человек остановился и опять испустил тяжелый вздох, которым обыкновенно выражалось его воспоминание о прошлой жизни.

— Я не помню что-то дочери Джорджа Вэна, — пробормотал француз в раздумьи, — я помню, что с этим несносным старым англичанином была девочка большого роста с светло-желтыми волосами и большими глазами, от нее еще нам так трудно было отвязаться, а больше ничего не помню. Но лицо мистрис Монктон мне очень знакомо, точно я прежде видал ее.

— Говорю вам, что это вам оттого так кажется, что Элинор Монктон похожа на ту девочку. Это сходство тотчас бросилось мне в глаза, как только я увидел ее, приехав домой, несмотря на то, что в то время я только раз, и то мимоходом, взглянул на дочь Джорджа Вэна, и не имей я причины думать совсем иначе, то, конечно, и я мог бы вообразить себе, что она нарочно приехала в Гэзльуд за тем, чтобы составить какие-нибудь злые умыслы и лишить меня моих прав.

— Решительно не понимаю вас.

— Ну помните ли, что Джордж Вэн всегда болтал об обещании своего друга и что он получит богатое наследство?

— Очень хорошо помню: мы еще всегда посмеивались над богатыми надеждами бедного старика.

— Вы еще всегда удивлялись, зачем я с таким живым интересом всегда прислушивался к болтовне старика. Богу известно, что никогда не желал я ему зла, менее того желал отнять у него его собственность…

— Кроме денег из его кармана, — пробормотал Бурдон вполголоса.

Молодой человек с досадою повернулся к нему.

— Что вам за радость раздражать меня вечными напоминаниями прошлого? — сказал он полуяростным, полужалобным тоном. — Джордж Вэн был только один из многих других.

— Конечно, из многих и даже из очень многих.

— И если мне случалось играть в карты лучше многих других…

— Не говоря уже о маленьком фокусе, передернуть карточку, запрятанную в рукаве вашего пальто, чему я научил вас, друг мой!.. Но продолжайте насчет Джорджа Вэна и его друга.

— Друг Джорджа Вэна никто другой, как мой дед, Морис де-Креспиньи. Когда они учились в Оксфордском университете, то дали друг другу обещание.

— А какого рода это обещание?

— Самое нелепое и романтическое, простительное только глупым школьникам. Вот что было сказано ими: если кто из них умрет прежде и неженатым, то все свое состояние оставит другому в наследство.

— Конечно, в том предположении, что тот другой переживет его, но Морис де-Креспиньи никак не мог оставить наследство покойнику. Джордж Вэн умер, следовательно, вам нечего опасаться.