рает в страшных мучениях. Это ли не доказательство их хитрости и злонамеренности? Это ли не свидетельство опасности, которую они представляют не только для всего мира, но и для нас, норок? Мужайтесь, мои норки, и скорбите вместе со мной!

Не сказав больше ни слова, Мега быстро повел стаю вдоль живой изгороди туда, где посреди утоптанной тропы, между двумя узловатыми стволами боярышника, лежала мертвая норка. В том, что это кроличья тропа, никто не сомневался. Стальная проволочная петля глубоко врезалась в горло норки, язык вывалился из пасти, а мертвые, остановившиеся глаза вылезли из орбит. Засохшая кровь на подушечках лап и взрытая земля свидетельствовали о том, какими продолжительными и ужасными были ее предсмертные муки.

Увиденное повергло норок в шок. Одна за другой, они медленно проходили мимо страшного места, многие останавливались и подолгу молчали. Воображая себе мучения, которые перенесла несчастная, норки болезненно морщились и скалили зубы.

— Что может быть хуже такой смерти? — спросил Мега. — Кролики поступили жестоко, трусливо, бесчестно. Это позор — использовать человека, чтобы он убивал в твоих интересах, но таковы кролики. Эта смерть взывает об отмщении! Так пусть гибель нашей сестры не будет напрасной! Давайте сделаем все, чтобы сорвать коварные замыслы кроликов, пока они не прикончили еще кого-нибудь из нас!

Никто ни на мгновение не усомнился в логике про-исхвдящего. И никто не заметил, как мастер-импровизатор исчез.

Ведя колонну норок обратно на Плато, Мега жалел, что не сказал «нет» еще одной импровизации, которую задумал и взялся осуществить Психо. Сначала он было рявкнул на него, но в конце концов сдался, доведенный до крайности изматывающей настыр-ностью своего мастера-импровизатора. Одной импровизацией больше, одной меньше — никакой роли не

играло. Обращаясь к стае на Плато, он сам был возбужден своим красноречием, однако, когда снова увидел погибшую, его охватила глубокая печаль. В эти минуты ему больше всего хотелось не иметь никакого отношения к этому трагическому происшествию. Очевидно, его угнетенное состояние настолько бросалось в глаза, что Психо даже прочел ему коротенькую лекцию, или, вернее сказать, нотацию, о том, как опасно лидеру поддаваться тем же чувствам и эмоциям, которые владеют его подданными.

Но разве в душе у каждой истинной норки не должен бушевать настоящий огонь, заставляющий ее делить со своими собратьями все радости и горевать вместе с ними? И это вовсе не значило быть мягкотелым — это значило быть по-настоящему заботливым, небезразличным, любящим, в конце концов.

Тут Мега представил, как в эти самые минуты Кры-сеныш, поспевший на Плато раньше стаи, зловеще хихикая, осуществляет свою «завершающую ударную импровизацию», и ему стало совсем скверно. Но остановить Психо все равно было уже нельзя, и Меге не оставалось ничего другого, кроме как исполнить свою роль до конца. Он вел норок так медленно, как только осмеливался, стараясь дать Психо как можно больше времени на подготовку. Впрочем, медленный, похоронный шаг вполне соответствовал мрачному настроению стаи.

Когда стая подошла совсем близко к Плато, навстречу выскочил взмыленный Психо.

— Скорее! Беда! — крикнул он еще издалека. — Смотрите, что сделали эти паршивые кролики!

Дрожащей от напряжения лапой он указывал на кошачий хвост, который раскачивался на веревке под ветвями Кривого бука.

О ужас! Их гордый символ больше не был безупречно прямым; кто-то согнул его дугой так, что он отдаленно напоминал пару безвольно повисших кроличьих ушей.

— Смотрите! — снова взвизгнул Психо. — Подлые кролики специально выбрали удобный момент, чтобы в наше отсутствие надругаться над святыней!

В самом деле, сегодня норки впервые оставили свою базу без охраны.

Тем временем Психо подбежал к Буку и вцепился зубами в сплетенный из плюща канат. Хвост упал на землю и, поскольку теперь он был изогнут дугой, неуклюже покатился по траве, кувыркаясь под напором яростного ветра. Остановился он на том самом месте, где совсем недавно лежал труп кролика, и норки дружно ахнули. Тело исчезло!

Психо подбежал к поверженному символу и стал его обнюхивать, а норки тревожно застрекотали. Что-то неслыханное творилось на Плато. А Психо уже поднял свою крысиную морду к нахмурившимся небесам и воскликнул самым страшным голосом, на какой был способен:

— Кролики! Я чую кроликов. Они везде, везде!

— Я тоже чую! И я! И я! — начали выкрикивать другие норки, носясь кругами вокруг дерева.

Психо мог торжествовать. Каждая норка, которая остановилась бы хоть на секунду, несомненно, сообразила бы, что порывистый сильный ветер должен отнести прочь даже резкий запах лисицы, но, пока Психо продолжал твердить свои заклинания, никто из них не мог даже сосредоточиться. Как удалось кроликам так незаметно подкрасться к их жилищам? Где они теперь? Что они предпримут в следующую минуту?

Психо выжидал, совершенно уверенный в успехе.

— Вон один из них! Там, смотрите!..— неожиданно крикнул он, указывая на мечущиеся под напором ветра кусты. Норки всей толпой ринулись туда.

— Вон еще один! Я видел, точно! — начали раздаваться крики.

За каждым кустом им виделись ушастые тени и горящие злобой глаза.

— Внимание, норки! — раздался мощный голос Мак-си, на мгновение заглушивший шум. — Добровольцы, желающие уничтожать кроликов, — ко мне! Кто хочет отправиться с карательной экспедицией?

— Мы все хотим! — раздался в ответ дружный свирепый вопль.

Хотя весна в Старом Лесу всегда была самым замечательным временем года, Филину казалось, будто в этот раз она особенно красива. Сначала, как бывало всегда, распустились пронзительно-белые цветы терна, предвещавшие последние заморозки, и эти заморозки наступили, но быстро прошли. Зима сдалась окончательно, но уходила она под трубный вой ветров и шелест проливных дождей, смывающих в реку скопившийся за зиму мусор, и буровато-желтая мутная вода уносила его неведомо куда. Когда кончились дожди и кусты боярышника покрылись нежно-розовыми цветами, из пропитанной влагой земли дружно полезли весенние травы и цветы, а на деревьях лопнули почки. Все обитатели леса были уверены, что нежная зелень молодых листьев никогда еще не была такой призрачно-прозрачной, цветы диких яблонь такими розовыми, чашечки первоцвета такими изящными и пышными, а подснежники-пролески никогда еще не покрывали землю таким густым голубым ковром — местами он отливал прямо-таки индиговой синевой.

Ничего удивительного, что из всех времен года лесные жители больше всего любили именно весну. Несчастья и лишения Больших Холодов остались позади и напрочь забыты; земля и воздух хорошо прогрелись, а пришедшие в движение жизненные соки побуждали животных, птиц и насекомых срочно строить дома и обзаводиться потомством.

Однако в эту весну угрюмая тень страха и исходившей от норок угрозы омрачала настроение. Даже весенний запев скворцов и жаворонков звучал как-то неуверенно, приглушенно, словно исполнители отдавали последний долг своим многочисленным сородичам, которым уже никогда не вить гнезд, не перепархивать беззаботно с ветки на ветку и не будить лес утренним щебетом. Птицы, да и звери тоже,— все чувствовали, что праздновать особенно нечего.