на Владислава Опольского.

Сразу после этого кровавого боя, в котором, отчаянно защищаясь, пали самые храбрые, такие как Святослав и Рацибор, разошлась новость о страшной месте, какою Болеслав преследовал предателей, которые против него вступили в союз с Опольчиком.

Искали епископа, взятых в плен в битве заперли в темницах, у беглецов отнимали имения, никому не было прощения.

Эта суровость была несовместима с мягким характером Болеслава. Лешек Чёрный вынуждал его к ней, требовали от него те, что остались ему верны. Тревогой хотели предотвратить новую измену.

Епископ, блуждая несколько дней, где бы не получал информацию, везде ему подтверждали одно. Ни для кого не было прощения. Они хорошо знали, кто уговорил Опольчика, кто втянул в предательство землевладельцев, повсюду искали преступника, чтобы ему отомстить. Страх тюрьмы, может, ещё больше, чем страх смерти, гнал епископа, не давая ему нигде отдыха.

Приближалось жаркое лето, кони от усталости падали, люди были изнурены ночным и дневным скитанием, голодом и бессонницей. Сам епископ, которого железной силой поддерживал беспокойный дух, после нескольких недель побега и скитаний чувствовал себя смертельно уставшим и больным. Получил горячку.

Но и в этом состоянии раздражения не изменился в нём человек, не простил никому. Только месть в нём усиливалась до ярости, бессильный, он искал для удовлетворения её такие же безумные средства, как она была. Он отправил в Литву людей, чтобы втянули толпы язычников по крайней мере уничтожением края, подвластного Болеславу и Лешеку, отомстить за его разочарование.

Он радовался этому злодеянию. Не знал, что делать с собой. Предвидел предательство, боялся его, подозревал друзей, каждый день менял место пребывания. Вкрадывался ночью, выезжал с утра, шлялся без цели, а те, что ему сопутствовали, привыкшие к его нервным припадкам, уже не могли выдержать его ярости, с какой он бросался на них. Без малейшей причины он порой пускал кровь и бил невинных.

Несколько человек челяди в дороге сбежало от него, свита уменьшилась, епископ не знал уже, куда повернуьтся.

Несмотря на это отчаянное положение, среди бессонных ночей, в полусонных, полуреальных грёзах он делал новые расчёты на будущее, не отказываясь от своей ненависти и желания мести.

Лёжа в той хате среди леса, из которой его люди силой выгнали бедного загродника, епископ метался, бормотал, ругался, срывался; в течение нескольких дней внутренней борьбы с собой, несмотря на подорванные силы, он остался таким, каким его сделала первая весть о поражении под Богуцином.

Когда он на мгновение успокаивался и невольно сон склеивал ему веки, воображение мучило его картинами желанной мести. Вскакивал с криком и наяву продолжал их дальше.

Люди уже считали его полубезумным. Ворон размышлял над тем, что с ним делать, ежели не придёт в себя. Некуда было безопасно спрятаться из страха перед Болеславом, Лешеком и тюрьмой, а дальнейшее скитание по лесам и пустоши становилось всё более тяжёлым. Духовенство в приходах, хоть уважало его как своего пастыря, должно было кормить его со двором, но в сердце не очень было благосклонным. Краковские каноники были далеко, а те, которые держались с ним, должны были скрывать это, чтобы на себя подозрение в соучастии в измене не привлечь.

Грустно было в бедной хате. Епископ стонал и метался на постлании, служба сидела молча. Иногда подбрасывали немного дров для света, в комнате было жарко – блеск раздражал глаза Павла, который ни в темноте выдержать не мог, ни при свете, потому что и это его раздражало.

Подавали ему воду, которую он, едва попробовав, отталкивал. Никакая еда не была ему по вкусу.

Униженная гордость увеличивала раздражение, он чувствовал себя покинутым, преданным, бессильным – и не знал, к кому обратиться за помощью, потому что льстецов и паразитов имел всегда, друзей – никогда.

Среди болезненных грёз вставала перед ним и страшная физиономия преследовавшей его Беты, которую встречал везде, где обращался, фанатично преследующую его, которая не давала покоя. Было что-то сатанинское, сверхчеловеческое в этом упорстве бедной женщины, предвидевшей, где сможет его найти, и своей местью напомнить ему о себе. Рука Божья делала из этого больного создания инструмент своей кары.

Его сердце забилось тревогой, как молния по голове проскользнула мысль покаяться, закрыться на остаток жизни в монастыре, посвятить её искуплению своих ошибок.

Но долго она у него не оставалась. Стоял у него перед глазами образ победителей, Болеслава, Лешека, оскорбляющих его; он весь вздрогнул и холодный пот выступил у него на лбу.

– Не время ещё для покаяния! – выкрикнул он, скрежеща зубами.

Мстительные мысли заново им завладели.

Всю ночь продолжалась эта горячка, которая другого убила бы, а его сделала только более сильным против судеб. Он заснул перед наступлением дня, имея видение, что Литва заливала земли Лешека, что кровь лилась за него, из-за него.

Сквозь сон он напился той крови и жажда на короткое время перестала ему жечь губы.

На дворе уже светало, Павел спал тем сном телесного утомления, от которого пробудиться трудно, когда его люди, спящие на лавках, в сенях, проснулись, услышав шум. В утренних сумерках они вдруг увидели двор, полный коней и чужих людей. Первой их мыслью было, что это погоня, и бросились к оружию. Проснувшийся также ксендз Павел схватился за меч, который всегда лежал при нём. Было сильное замешательство, крики, возгласы вырывались из углов, а оттого, что в сумерках трудно было разобрать, один из челяди побежал зажечь лучину от углей костра и с ней вбежал на порог хаты.

Там стояла кучка вооружённых людей, но равно, как епископ, перепуганных и изнурённых, в поломанных панцирях, с разбитым оружием, без шлемов, или в таких, которые едва держались на голове. Можно было догадаться, что это были беглецы с Богуцинского побоища, равно как епископ, ищущие где-нибудь схоронения.

Начали расспрашивать друг друга, разглядывать, и от страха обе стороны легко перешли к согласию. Прибывшая группа принадлежала Верею, краковскому землевладельцу, который поддался на уговоры Топорчиков и, покинув раненым поле битвы, скитался теперь в страхе ареста. Люди епископа не скрывали от него, кто был в хате.

Верея был старым и бывалым, широко известным авантюрами и неприличной жизнью, какую вёл с молодости. Крепкий, приземистый, с округлой, большой головой, покрытой порыжевшими волосами, с отвисшими кровавыми губами, с пятнистым лицом, импульсивностью он мог бы равняться с епископом.

Потеряв остаток наследства, неизвестно, к кому прильнул, служил разным, теперь, проведав о епископе, которого считал причиной своего последнего несчастья, – шёл по крайней мере горьким словом ему отплатить за горькую долю.

Верея не первый раз находился в подобном