Команда заключенных из лагеря пошла по вагонам, раздавая хлеб и консервы. Их было совсем мало – по полбуханки хлеба и по одной банке на пятерых. Люди набрасывались на еду, как дикие животные.

Наконец, когда уже стало темнеть, поезд, заскрежетав, сдвинулся с места, теперь уже в обратном направлении. Комендант Маутхаузена, заявив, что его лагерь и так переполнен, отказался принимать новых заключенных[466]. Состав снова пересек Дунай и повернул на запад, в направлении германской границы. Через несколько часов он должен был въехать в Баварию, и, если бы продолжил двигаться прямо, то оказался бы в Мюнхене. Это означало одно: Дахау.

Густав вдруг осознал, что рядом кто-то спорит громкими голосами. Дюжина его товарищей – включая многих старых бухенвальдцев, – вдохновившись примером Фрица, обсуждала возможность побега. Они звали с собой Густава и Пауля Шмидта, надзирателя Фрица на комбинате Буна, который помогал ему скрываться после формальной смерти. Но Густав чувствовал себя еще слабей, чем тогда, когда его уговаривал Фриц, и Шмидт также отказывался бежать. Когда поезд выехал из Линца, двенадцать из них взобрались на борт и спрыгнули. Несмотря на масштабы побега, выстрелов не последовало. Похоже, эсэсовцам было все равно; если бы у большего числа заключенных набралось достаточно сил, состав приехал бы к месту назначения с одними лишь трупами.

Однако в Баварии они повернули на север. Значит, не в Дахау. Ночь сменилась днем, потом еще и еще одним, а Густав продолжал цепляться за жизнь. На пятый день после отъезда из Маутхаузена они добрались до германской провинции Тюрингия, недалеко от Веймара. Поезд продолжал двигаться на север, и в субботу, 4 февраля – через две недели после Гляйвица – остановился на грузовой станции Нордхаузена, промышленного города на южной стороне горного массива Гарц[467].

Его встретили эсэсовские охранники и зондеркомманда из ближайшего концлагеря Дора-Миттельбау. Густав с огромным трудом перебрался через борт вагона. Когда живые, помогая друг другу, покинули состав, оттуда начали выгружать трупы. К концу высадки на станции набрался штабель из 766 мертвых тел.

Густав видел много страшных вещей, но это была одна из худших. «Умершие от голода и убитые, – писал он в своем дневнике, – замерзшие до смерти – это просто невозможно передать». Многие выжившие находились не в лучшем состоянии, чем покойники; всего поездку пережили три тысячи, но примерно шестьсот их них скончались в первые два дня после прибытия[468].

Притаившийся в ложбине близ горного хребта к северу от города, концентрационный лагерь Дора-Миттельбау по размерам примерно равнялся Бухенвальду. Он был переполнен, и в бараках его теснилось более девятнадцати тысяч заключенных.

Новоприбывшие прошли процедуру регистрации, и Густав получил свой номер – 106498[469]. Их распределили по блокам и, наконец, выдали пищу – «первую горячую еду с начала нашей двухнедельной одиссеи», – записал он. Каждый получил по полбуханки хлеба, порцию маргарина и кусок колбасы, «на которые мы набросились, как голодные волки».

Густав пробыл в лагере всего два дня, когда его отобрали для перевода в один из небольших лагерей-сателлитов. Транспортной связи с ним не было, и они проделали весь путь пешком, обогнув гору, на которой стоял главный лагерь, и пройдя на северо-запад по долине до городка Эльрих – в общей сложности четырнадцать километров.

Концлагерь Эльрих оказался самым жутким из всех, в которых довелось побывать Густаву. Он был небольшой, но там содержалось около восьми тысяч заключенных, причем в условиях вопиющей антисанитарии. Несмотря на постоянные пополнения, количество его узников неуклонно снижалось из-за смертности в результате голода и болезней. Там не было прачечной и душевой, а арестанты кишели вшами; в результате неудачной санитарной обработки прошлой осенью сотни заключенных лишились своих пижам, а новых так и не получили. Когда Густав с товарищами прибыли на место, то были потрясены видом отчаянно грязных заключенных, преимущественно в лохмотьях, а то и вообще голых, не считая белья. «Раздетых» освобождали от работы, но выдавали им только половинный паек, отчего они быстро погибали голодной смертью[470].

Группе Густава дали два дня отдыха, а потом отправили работать.

Ослабленный возрастом, тяготами пяти с половиной лет жизни в лагерях и мучительным переездом из Освенцима, Густав, оказавшись в адском котле Эльриха, утратил присутствие духа. Он готов был сдаться, чего раньше с ним никогда не случалось.

Побудку объявляли в три часа утра, что в разгар зимы равнялось глубокой ночи[471]. Причина столь безжалостно раннего подъема скоро открылась. После традиционной бесконечной переклички рабочие команды вели к железнодорожной ветке, шедшей через лагерь, и загружали на поезд, который вез их в деревню Воффлебен – там располагалось их место работы, в тоннелях, вырубленных в толще гор[472].

Германия, подвергавшаяся постоянным бомбардировкам с воздуха, перевела большую часть своего военного производства под землю. В тоннелях Воффлебена – возникших ценой тысяч человеческих жизней и рабского труда, – изготавливали ракеты ФАУ-2, самое технологически совершенное и страшное секретное оружие Гитлера. Их местонахождение напоминало карьер с крутыми сколами породы на склоне горы; в ее основании были вырублены гигантские рукотворные пещеры, напоминавшие авиационные ангары. Снаружи комплекс тоннелей закрывали леса, тщательно укутанные камуфляжем. Все работы, проводившиеся внутри, в толще горной породы, были секретными и для узников олицетворяли последний круг ада.

Густава приписали к команде, прорубавшей новые тоннели к западу от основного комплекса. Его группа состояла в основном из русских военнопленных, выполнявших убийственную работу по прокладке в тоннелях железнодорожных путей. Надзиратели и инженеры действовали как настоящие рабовладельцы, избивая дубинками всех и каждого, кто попадался им на глаза. Густав не видел ничего подобного со времен бухенвальдского карьера. Но здесь было еще хуже, потому что он остался без друзей, а пайком, который им выдавали, не наелся бы и прикованный к постели инвалид: две миски жидкой похлебки в день плюс кусок хлеба. Потом выдачу хлеба приостановили на две недели, и они обходились лишь водянистым супом, на котором приходилось выдерживать смены, длившиеся с рассвета до половины восьмого вечера. Густав жил в грязи и за пару недель так же обносился и завшивел, как остальные арестанты.