— Теперь-то они его там противозаконно держат. Ему давно восемнадцать, а его на взрослую все не переводят.

— И чем дольше держат, тем хуже. Потому что после восемнадцати там оставляют только ментовских ставленников, чтобы за порядком следили. Вот придет он на взрослую, и его спросят: а что ты на малолетке так долго делал? Я не знаю, сможет он отбазариться, нет…

— Ну да, подставляют…

Тишин помолчал. И вдруг неожиданно хохотнул:

— Эх, сегодня Громов задвинул! Он к прокурору с судьей обращался не иначе: «гражданин прокурор», «гражданка судья». Сташина ему сказала, что к ней надо обращаться «ваша честь». Тут-то он ей и выдал. «Честь, — говорит, — это не звание, не погоны и не регалии. ЧЕСТЬ, согласно толковому словарю, есть внутреннее достоинство человека. Я не могу произносить это слово, обращаясь к человеку, не имеющему никакого внутреннего достоинства!»

Тишин хохотал, Соловей хохотал, два маньяка шли по ночному проспекту — и хохотали. У меня по спине бежал озноб, мне было жутко. Я проговорила осторожно:

— Что-то они там уже совсем лихо пляшут на собственных гробах…

Соловей только усмехнулся:

— А ничего другого не остается. Навредить себе еще больше они уже не смогут. Срока им уже заказаны. Поэтому они теперь на суде могут глумиться как угодно. Хоть какое-то внутреннее удовлетворение…

— Сереж, ты бы подвязал уже…

Остановившись у метро, Тишин проговорил это, даже не глядя на него. Проговорил негромко, в своей отрешенно-проникновенной манере. Со сквозящим в запавших глазах едва различимым раздражением. Сильно затертым массой других, куда более реальных проблем.

— А то мне люди уже говорят: вот, мол, Соловей деградирует…

Было видно, что Тишин совершенно не согласен. Ни на то, чтобы у кого-то возникало такое мнение о его друге. Ни на то, чтобы ему приходилось выслушивать такое о своем друге. Ни тем более на то, чтобы это действительно происходило с его другом. Ни просто на то, чтобы у него на пустом месте возникали какие-то нелепые проблемы еще и с другом. Только этого не хватало…

Что он может? Только сдержанно сообщить другу, что тот не прав. И некоторое время он еще будет это делать. Пытаться достучаться. Прежде, чем перестанет. И у него не станет этого друга. Все-таки этот человек уже слишком много знает о чужих смертях и уходах — и о собственных потерях…

Но у Соловья было другое мнение на свой счет.

— Пусть говорят, — почти зло улыбнулся он. Все, кто говорил что-то против него, автоматически зачислялись им во враги. Он мельком бросил на меня почти торжествующий взгляд. Как будто подмигнул припрятанному в рукаве тузу. Пусть болтают что хотят. Они же ничего о нем не знают. И даже не догадываются, что он теперь на коне. Черта с два они дождутся, чтобы эта мнимая деградация оказалась правдой. Когда именно сейчас его так любят…

— Не кочегары мы, не плотники…

Мы поднимались в лифте на свой десятый этаж, я с сомнением рассматривала Соловья. Вот никогда не думала, что однажды его вид начнет вызывать сомнения. Соловей, блестящий поэт, эталон стиля… Теперь он полностью перекочевал в совершенно иную ипостась. Мне ужасно не нравился его новый имидж.

Блестящий поэт вдруг предстал в законченном образе подгулявшего комбайнера. Стопроцентное попадание… Н-да, еще летом я выговаривала ему за то, что он слишком бросается в глаза милиции своей звериной аурой…

Причем еще в метро я внимательнее посмотрела вокруг — и через сиденье от нас обнаружила сразу пятерых мужиков, вырядившихся в точности такую же черную униформу. Плоские кепки, прямые кожаные куртки… Но это была бандитская униформа. И вид у мужиков был абсолютно бандитский. Особенно — их полыхающие, невыносимо жесткие глаза и почти неестественно заостренные лица. Вид этих людей был разящим. Каким был вид самого Соловья год назад. Смотреть на них было жутко. А из Соловья с его неожиданно простецкой, чуть оплывшей пьяненькой физиономией при абсолютно идентичных ингредиентах получился только дояр-зоотехник. Ежик с окраины. Как будто графит так и не смогли спрессовать до состояния алмаза… Но ведь он уже был алмазом!

А алмаз способен превращаться в графит?

Мы выходили из лифта, я негромко пробормотала ему в спину:

— Не машинисты, не электрики мы, но сожалений горьких нет как нет. А все мы — террористы-смертники, и с высоты вам шлем привет…

Мужики на кухне изощрялись в остроумии, придумывая названия для панк-группы:

— Доставка Достоевского! Некроз Некрасова, frei Фрадкова…

— Явки Явлинского, Корчи Корчинского… — невзначай подбросила я из рукава козырнейшего, напрочь крапленого туза. «Корчи» произвели фурор. Было заявлено, что «Корчи Корчинского» — это должно стать нарицательной братской могильной плитой, под которой можно легко «погрести» все без исключения украинские рок-группы. «Вопли Видоплясова» рядом не сплавлялись… Крыть туза-Корчинского им было уже нечем…

Включили фильм «Мертвец». Я обновляла в мозгу любимые цитаты. Бегун завис, вообще не поняв всей прелести фильма.

— Бред какой-то… «А ты ничего не сделал с тем, кто тебя убил?» Бред…

Я отреагировала исключительно живо. Ну как же, мой конек…

— Все как раз правильно. Абсолютно в тему! Весь фильм снимался ради именно этой фразы! А тебя никогда не убивали? Ощущение остается именно такое. Что надо что-то сделать с тем, кто тебя убил…

— Нет, меня не убивали…

По его съежившемуся взгляду можно было подумать, что ему сразу стало страшно находиться со мной в одном помещении.

А ведь именно после той фразы и раскрывается истинный смысл фильма. Главного героя, Джонни Депа, — его ведь давно убили. Расстреляли в самом начале фильма. И то, что происходит с ним теперь, — это он просто околачивается по миру мертвых. Только до поры об этом не догадывается. Во где начинается разрыв мозгов!..

…А может, меня тогда летом тоже наглухо замочили? То-то мне все хочется что-нибудь сделать с тем, кто меня убил…

И все, что происходит со мной теперь, — это просто путешествие по миру мертвых? Судя по бреду, который творится вокруг, — не исключено…

…То-то я смотрю: вот этот длиннющий шрам на животе, рассекающий меня пополам, — подозрительно смахивает на шов от вскрытия… Тогда понятно, почему возле меня постоянно оказывается патологоанатом. Он в этой истории — самый настоящий.