— Пожалуйста, простите мою грубость, сеньор евнух. Я занимаюсь изучением генеалогии, — сказал Да Гама.

— Да, сеньор мерин, он говорит правду. У Да Гамы есть вызывающая раздражение способность помнить родословные всех знакомых. Если он начнет, то будет говорить только об этом. Он напоминает журнал сборщика налогов — все отмечено и не забыто. Он поразителен в этом плане. Именно поэтому все его презирают.

Викторио улыбнулся, показывая, что шутит.

Да Гама тоже улыбнулся.

— Я уверен, что это везде так, — сказал он. — Я уверен, что аристократия Биджапура…

— О, аристократия… Кому какое до них дело? Братья о генеалогии совсем не думают.

— А разве ты не думаешь о своих родителях? — со всей серьезностью спросил Да Гама. — О братьях и сестрах, есть ли они у тебя? У тебя не может быть детей, но племянники-то и племянницы могут быть…

Слиппер взмахнул руками, всем своим видом демонстрируя надменность и высокомерие.

— Семьи предают, Деога. Семьи — это яд. Первое, что узнают братья, — это необходимость забывать. У нас нет родителей, по-настоящему нет. Наши родители умерли, или продали нас, или сами были рабами. И у братьев нет детей. Так что у нас есть только мы. Да и то ненадолго. Братья подобны цветам. Некоторые цветут, другие засыхают, пока мы наблюдаем за ними, третьи продолжают жить в памяти, по крайней мере какое-то время. В конце концов все будет забыто, как и я буду забыт. За это я благодарю Аллаха, который меня создал.

Слиппер серьезно посмотрел на Да Гаму.

— Так лучше, Деога. Забыть и не помнить. Вы, фаранги, отягощены своим прошлым. Прошлое сводит вас с ума. Оно не позволяет вам действовать разумно.

* * *

Когда все отправились в шатры спать, Да Гама долго сидел у костра и смотрел в огонь. Убедившись, что никто за ним не наблюдает, он запустил руку под подушку и достал письмо и два одинаковых холщовых мешочка. Он расправил письмо на земле, чтобы на него падал свет от костра, и перечел его.

Письмо было получено от посыльного, который нашел их, когда они встали лагерем. Оно было от Патана. Бурак писал, что уводит всех из Бельгаума, как попросила леди Читра. Он собирался отправиться в поместье своей семьи в Коннуре, оттуда двигаться к Сунагу, где и надеялся встретиться с Да Гамой.

Конечно, у Да Гамы не было карты — только образы, сформировавшиеся в сознании после поездок по этим местам. Но он здесь не так уж много путешествовал, поэтому имел весьма смутное представление о том, как далеко находится Сунаг.

Да Гама провел кое-какие подсчеты. Если все прошло так, как планировал Патан, то Люсинда, Майя и все остальные теперь находились в поместье Патана в Коннуре. Патан называл его домиком на ферме. Да Гама подумал, всем ли там будет удобно.

Они могут добраться до Патана и остальных завтра, если поедут быстро. Да Гама решил тронуться на рассвете. Завтра они повернут на запад, в горы Гокак, и караван пойдет медленнее.

«Завтра. Завтра мы с ними встретимся. Завтра начинается расплата. Или через день, — уныло подумал он. — Подобное никогда не случается вовремя».

Он сложил письмо, затем пододвинул два одинаковых мешочка поближе к огню. Лишь несколько язычков пламени облизывали тлеющие угли. Да Гама посмотрел во все стороны. Никого. Он подумал: на самом ли деле представители клана Трех Точек находятся поблизости и наблюдают из тени? Он прислушался и ничего не услышал, кроме трех лягушек и крика совы. Даже собака не лаяла, и не выл шакал. Тишина выводила его из себя. Затем из шатра Викторио донесся громкий храм, Да Гама улыбнулся и внезапно расслабился.

Он осторожно открыл мешочки, словно его не волновало, что его кто-то увидит, высыпал содержимое в руку и расправил пустые мешочки на земле у костра. Затем он осторожно разложил два украшения, два головных убора, у себя на постели. Это были жемчуга и бриллианты, сплетенные золотыми нитями в нежную паутину. По крайней мере, вещи так выглядели на первый взгляд.

Их легко отличить друг от друга? Даже евнух сможет — так, вроде бы, выразился ювелир?

Уже несколько дней у него в голове складывался план.

«Следует ли мне это делать? — думал Да Гама. — В конце концов, я ведь теперь партнер Викторио».

Он покачал головой.

«Партнеры приходят и уходят, — печально повторил он про себя. — Почему я сомневаюсь? Никто из них не станет колебаться, перед тем как обмануть меня».

Да Гама знал, что его сдерживает. Настоящий головной убор, который, как он теперь был уверен, является давно потерянной Паутиной Ручи, принадлежал Майе. Как он может принести ей боль, такой невинной, такой красивой? Он попытался думать о ее лице, попытался представить выражение ненависти на нем, если он приведет план в действие. Но он обнаружил, что память подводит его: он даже не может точно вспомнить идеальные черты танцовщицы. Вместо этого он подумал о Люсинде и вспомнил ее с какой-то странной четкостью.

«Разве твой план не принесет и ей боль?» — спросил он себя.

Она убийца. Какая разница?

Убийца? Потому что так сказал Викторио? И ты ему поверил?

Да Гама плотно зажмурился, внезапно придя в ярость.

Он убрал два украшения в два мешочка и засунул их в карманы.

«Кто ищет меня? — подумал Да Гама. — Кто не может спать, беспокоясь о моем благополучии? Мир жесток, и я достаточно взрослый, чтобы знать: я тоже должен быть жестоким. Мне пора подумать о себе».

* * *

Патан и Джеральдо ехали перед паланкином друг рядом с другом. Они не разговаривали.

Люсинда в паланкине редко отводила взгляд от Патана, хотя он даже не оборачивался, чтобы посмотреть на нее. Он сидел очень напряженно, а не расслабленно, как обычно. Казалось, его тело не шевелится, и только лошадь идет вперед. Она была уверена, что он кипит от ярости.

Обогнув озеро, посередине которого стоял дворец, дорога пошла по городу Бельгауму и мимо усыпальницы, в которую Люсинда ходила с Патаном. Теперь ей казалось, что это была жизнь кого-то другого.

Побеленный купол усыпальницы святого был едва виден из-за стен, окружавших это место. Проезжая мимо, Патан положил правую руку на сердце и склонил голову. Люсинда была уверена, что теперь-то он не вытерпит и посмотрит в ее сторону, но вместо этого он распрямил плечи и глядел прямо вперед. Это показалось ей демонстрацией высокомерия и пренебрежения, словно Патан хотел показать, как мало она его беспокоит и как мало его беспокоит вообще кто-либо.

За городом дорога стала петлять по горному перевалу. Хотя он был не таким ужасающим, как Сансагар, на обеих женщин нахлынули воспоминания. Не произнеся ни слова, она стали придвигаться друг к другу, пока не оказались рядом. Люсинда сжала запястье Майи. Так они и ехали много миль, пока солнце жгло с безоблачного неба. Люсинда смотрела на Патана, Майя притворялась, что читает.